-= Клуб начинающих писателей и художников =-

Об обещаниях. Никогда никому ничего не обещать, обещание – это игры с властью. Даже себе ничего нельзя обещать – не потому, что мы не знаем самих себя, а потому, что в этих обещаниях добровольно идём на бессмысленное насилие. Обещание самому себе имеет мало общего с настоящим саморазвитием, творчеством, где насилие над собой совершается намного глубже; тот, кто даёт обещание себе, на самом деле ставит себе общество в качестве невидимого зрителя и обещает всегда перед ним, и обещания перед собой оказываются такими же пустыми, жестокими и бесполезными, как обещания людям

О злой системе. Действительно, хорошо, когда человек, любящий лечить людей, оказывается в условиях, где может выполнять свою работу: в хорошей больнице, где есть иглы, бинты, лекарства и непрерывный поток больных несчастных людей.
Но чаще всего оказывается так, что люди и занимаемые ими положения никак не клеятся одно к другому, всё перемешано, все занимаются не пойми чем и ненавидят свою работу.
Юноша хотел лечить животных, но завалил математику или не справился с родителями, которые мечтали о другом будущем для сына; зато в медицинский прошла школьная отличница, которой в общем-то наплевать на людей, но ей нравилось сдавать экзамены. Это только один возможный пример из тысячи возможных: не стоит заострять внимание именно на нём, почему у этого юноши такие плохие родители и почему в медицинский не могут пройти с заваленной математикой: зло в существовании самой структуры, в системе, системности как таковой.

О социальных отношениях. Зло человека над человеком совершается в социальных отношениях. Какой из этого следует сделать вывод? Лучше не быть ни сынами, ни отцами, ни начальниками, ни подчинёнными – эти безличные ячейки участвуют в насилии и подвергаются насилию, Личности находятся вне этого механизма. В общем-то отшельника никому не интересно бить.
Занимая какое-то место, мы соглашаемся быть частью механизма насилия.

О несовершенстве военной машины. У нас сложилось ложное представление о «немецкой машине», представление о Третьем Рейхе как о какой-то совершенной машине насилия. Стоит прочитать Альберта Шпеера (например, «Третий Рейх изнутри»), чтобы увидеть, сколько несовершенства и откровенной человеческой глупости было в системе, которая со стороны казалась совершенной системой, образцом зла, как часто военная мощь расходовалась впустую, сколько было никчёмных интрижек и лести при Гитлере, сколько раз утекали деньги, которое, будь они направлены в нужное русло, могли бы изменить исход войны. Если бы Германия создала систему такой, как она нам видится сейчас, совершенная, абсолютно расчётливая система зла, возможно, человечества не осталось бы в живых.
Отсюда видно: даже в этом всплеске ненависти человечества к себе всё оказывается сплошной неудачей, всё ломается, портится и гниёт, человечество терпит неудачу, даже когда пытается убить себя – где тут мечты Вагнера о творчестве народа!

О ненависти, какой она бывает. Есть два вида ненависти.
Первая ненависть является обострённым раздражением и обладает всеми свойствами раздражения: она приходит и уходит по обстоятельствам, легко появляется у самых добрых и легко исчезает у самых злых людей. Так можно раздражаться от человека, который вторгается в наше личное пространство и мешает нашему покою; это раздражение в крайней степени становится ненавистью, которая тотчас же пропадает, когда ненавистный предмет-раздражитель оставляет нас в покое. Если бы амёба могла ненавидеть, она точно так ненавидела бы брошенный в раствор камушек соли; стоит ей уплыть подальше или (было и) соли раствориться, и ненависти как не бывало.
Есть вторая ненависть, совершенно отличающаяся о первой: непреходящая, холодная ненависть к жизни, как бы живущая в категориях разума, отвращение металлической, слаженной гладкой машины ко всему изменчивому, неуловимому, ржавеющему, гниющему, кашляющему, болотному, живому в худшем смысле этого слова.
В отличие от первой ненависти, эта является безосновной, она не возникает и не исчезает (мотивация мысли ей противна), а существует как бы отдельно, сопровождает всякое суждение и незримо присутствует во всякой организованной структуре.

О безразличии преступника. Преступников ловили бы намного реже, если бы не святое безразличие и нерасчётливость, которые сопровождают преступление. Преступление, нарушение общественного закона – это протест против разумности, экономии, расчётливости жизни; преступник не думает о том, что будет после преступления, преступление выражает презрение к страху смерти в широком смысле.
Мне нравится, как описано преступление крестьянина Янсона в «История семи повешенных» Андреева: с одной стороны, преступление совершается как безумие, спонтанно, без вынашивания планов; с другой – в нём нет беспокойства безумия, опьянения жизнью, оно совершается устало.
Откуда это святое безразличие и нерасчётливость преступления? Как бунт против природы оно противоречит её бережливости, «разумности» в значении «сообразности с жизнью», оно бунтует против страха за будущее.
Бергсон учит, что преступник скрывает следы своего преступления потому, что чувствует своего рода невидимое давление общества, жизни, которая призывает его прятать следы преступления и скрываться. Открытое преступление и преступник, безразличный к его последствиям, выражает презрение к жизни, обществу и его воле.
В каком-то смысле в преступлении проживается вечная жизнь, поэтому оно не заботится о будущем.

О переменах. «Селитесь у подножия Везувия» - это хороший афоризм.
Но часто нужно намного больше мужества, чтобы уйти оттуда, где вам не нравится. Про эту мудрость никто не написал афоризма; философия простейших организмов и высших животных: оттуда, где вам не нравится, уйдите – чем более буквально следуют этому правилу, тем больше бывает нужно силы и мужества.

О смерти. Насколько индивидуальна смерть. Людей объединяют интересы, мысли, общая цель или общая беда, но общая участь смерти никого не объединяет. И если взять самого строптивого человека, который ни в чём не хочет быть похожим на других, испытывает ко всем отвращение и во всём пытается всем противоречить – мысль, что он умрёт, как все, не пугает его и не вызывает отвращения.
Вот насколько индивидуальна смерть, мы не можем представить, что она принадлежит кому-то ещё, мы чувствуем её, как будто она принадлежит только нам, как будто это мы её придумали.
Это хорошо согласуется с тем, что говорил Шопенгауэр. Смерть индивида – это только смерть интеллекта; род, воля к жизни, то, что одно только объединяет нас, остаётся при этом целым и невредимым.

О разумных и метафизических доводах. Вот почему я предпочитаю метафизическое объяснение привычно разумному. Разумное объяснение поступка почти всегда состоит в том, чтобы через цепь причин и следствий подключить его к продолжению жизни.
Так, например, если бы у меня попросили дать разумное объяснение, почему стоит отказаться от обуви, я бы говорил: ношение обуви деформирует стопу, тёплая обувь создаёт «тепличные» условия, при которых развиваются кожные болезни, а если ноги слишком привыкли к этому теплу, то увеличивается и вероятность простуды, обувь натирает кожу, не позволяет стопе естественно изгибаться, и так далее. Всё это верно и разумно, но в этих объяснениях не хватает чего-то главного. Они все просто подключают обувь к препятствию для жизни. «Обувь ведёт к болезням, а болезнь мешает жить», «обувь мешает ходить, а помеха в ходьбе мешает жить», «обувь вредит ноге, а нога является частью жизни».
Не лучше ли сказать, что обувь – это символ несвободы?

Об усталости и вдохновении. «Никакой будильник не справится с нежеланием жить». Когда в нас пропадает воля к созиданию и развитию, мы становимся являтелями идеи развития более высокого порядка. Способ избавиться от этого – самому стать высшим порядком по отношению к идее столкновения природы и разума.
Вот что я имею в виду. Пока мы не хотим жить, вялы, как амёбы, нет одухотворения, нет творческой личности, мы нехотя делаем то, что велит нам долг или нужда; иногда они отступают перед прихотью уставшего тела.
А если ещё больше уточнить пример? Я ленив, мне ничего не хочется делать, и моё тело тащат будильники, навязанные извне обязанности; когда я устаю, я в утешение себе прогуливаю пару и покупаю шоколадку.
В этом состоянии мы не принадлежим себе; мы в этом случае – воля к развитию инстанций, стоящих выше нас. Наше тело и внешние условия, заставляющие его двигаться, совершенно безличны; моё тело и чёртов утренний будильник – это мировая плоть и в порыве отвращения занесённая над ней плеть.
Но это не единственное состояние, в котором мы пребываем. Иногда разум и тело индивидуализируются, мы достигаем сверхиндивидуального состояния, вдохновения, тогда, создавая произведения искусства на более низких уровнях объективации, сами как бы становимся на место государства, поскольку являемся высшим уровнем по отношению к низшему.
Из этого ясно, что наши творения – музыка в первую очередь – как бы вбирают в себя наши страдания. Пока в нас нет вдохновения, мы служим государству и его идее; когда оно есть, мы поднимаемся на уровень выше, а наши творения становятся на место нас самих, теперь они служат нашей идее, всегда более простой, нежели они сами.
Здесь рядом стоит такая мысль: как и в музыке, мы вынуждены усложнять свою идею, избегать в произведении самих себя и всё же везде говорить о себе открыто. В этом страдание музыки, она стремится к нашей простоте, но для неё она недостижима, как недостижима жизнь для неживой материи.

О способности к самоупражнению. Только человек способен к самоупражнению. Любое живое существо изменяется под действием внешних условий, жизнь как бы постоянно приспосабливается под эти внешние изменения (гомеостаз в метафизическом смысле) – в этом приспособлении заключаются её внутренние изменения.
В этом отношении человек будто отличается от всех других животных; как и животные, он развивается под влиянием каких-то внешних условий, но эти условия содержатся в нём, они создаются разумом.
Простой пример, уясняющий смысл этой туманной идеи: никакое животное, кроме человека, не совершает утренних пробежек. Ни у какого человека и животного нет органического порыва к бегу (при виде опасности мы можем инстинктивно побежать – это другое); разум, как нечто внешнее по отношению к жизни, как внешнее условие, под действием которого жизнь развивается и действие которого подобно действию естественного закона, разум заставляет тело бежать, он – внешнее условие, под которым развивается, упражняется жизнь.

О крике. Никогда нельзя кричать на людей. Если они не больны слухом – и я имею в виду только настоящую болезнь, когда звук от внешней части уха не доходит до внутренней по физиологическим причинам; невнимательность и безразличие – причины, по которым часто поднимают голос - не относятся к болезням слуха и крики здесь недопустимы.
Это так просто. Так же, как и с болью и насилием. А ведь я не видел ни одной семьи, где родители не кричали бы друг на друга и на своих детей. А сколько истерик бывает между «влюблёнными» (они так себя называют, хотя я не верю, что они влюблённые).
Я спрашивал, почему «влюблённые» кричат друг на друга, и слышал два объяснения. Первое просто глупое, второе ещё и ужасное. Первое: «он не понимает, как тут ещё?», второе, обычно говорится с улыбкой, означающей «как ты ещё наивен, что задаёшь этот вопрос» – «ну, без этого жизнь была бы скучной; что это за брак такой без ссор!».
О первом объяснении и говорить нечего. «Раз уж он не понимает меня, скажу погромче» - как будто дело тут в неполадках слухового аппарата.
В сущности это садистский (в глубоком смысле этого слова, механистический) акт, совершаемый тем, кто не в состоянии подумать, понять и встать на место человека, которого он окрикивает. Сочетание какого-то машинального упорства и бессилия – это определяющие признаки садизма, а в крике сочетаются упорство и бессилие. Упорство здесь не даёт просто замолчать или сдаться, бессилие не даёт выразиться иначе, как увеличением громкости.
Следовательно, крик, мало того, что плохо действует на того, на кого кричат, ещё и выдаёт слабость кричащего и всем делает хуже.
Но второе объяснение заслуживает внимания. Здесь есть что-то, что претендует на мудрость.
«Мы любим друг друга, но иногда просто ненавидим друг друга, но и даже тогда любим» - в этом милом абсурде как будто бы выражают противоречивость самой жизни. «В настоящей любви, как в самой жизни, нет никакой истины, здесь может быть и ненависть и крики, она противоречива, безумна, как жизнь».
На этом пытаются выехать. На этой идее хотят пронести очевидный абсурд и ужас таких отношений между людьми.
На самом деле в криках и ссорах нет ничего от лёгкости и святого безумия самой жизни. Это просто подкреплённый временем абсурд и ужас.
Те, кто любят друг друга, не кричат друг на друга. Моя правота здесь совершенно очевидна. Противоположное этому иногда пытаются выдать за какую-то житейскую мудрость, но это просто вздор.

О лишнем в книгах. Читаю «Повелитель мух», вот отрывок:
«Раскачали его, так, так-так-так, раскачали, раскачали, больше, шире, ещё, ещё, ещё, та-ак..
-Взяли!
Камень дрогнул, качнулся, накренился, повременил, решил не возвращаться, дёрнулся вбок, рухнул, перевернулся и загрохотал вниз, вспарывая лесной покров. Всполошились птицы, эхо, взмыла белая, розовая туча, деревья внизу затряслись, будто перепуганные бешеным чудовищем. И всё стихло»
Я несколько раз перечитал, пока не понял: здесь в сорока восьми словах описано, как камень упал.
Иногда я просто ненавижу художественную литературу. Чего этим хотел добиться автор? Этими повторами, «так-так, ещё», ужасной избыточностью в описании такого никчёмного события он хотел создать ощущение реальности происходящего? Ну тогда он зря старался: ведь, во-первых, настоящий камень ему всё равно никогда не превзойти в точности описания, во-вторых, в этом событии нет ничего эффектного и достойного описания.
Минимум работы, минимум, который должен проделать художник, состоит в отсеивании, фильтровании образов действительного мира – так, чтобы читатель сам уже в этом подобранном материале увидел вечную идею; максимум работы – в том, чтобы самому создать и раскрыть эту идею. Некоторые писатели-художники не доходят даже до минимума; все эти вздохи и избыточные несдержанные описания захламляют литературу, их чтение отнимает время.
Это хорошо подходит для бездельников, такие вещи должно быть приятно читать с кружкой кофе и тёплым пледом, но эти обороты невыносимы для человека, который ищет в книгах ответы на вопросы.