КРАЖА
1
Екатерина Дмитриевна пробыла у соседки почти весь день. Помогала готовить закуски к свадьбе соседской дочери; до позднего вечера длилось застолье. Когда она вернулась домой, сына не было. Они жили вдвоем. Игнат Григорьевич умер в начале зимы. Поскользнулся на улице, упал, сломал шейку бедра и как-то быстро угас. Сваренный ею утром суп стоял нетронутым. Ее охватила тревога. Уже второй год, с тех пор как после смерти Сталина освободили уголовников, ходить по Новосибирску с наступлением темноты было опасно. Сын носил в кармане махорку – бросить в глаза грабителям. Два раза махорка его выручала. А вдруг на этот раз не помогла? А может быть, они с женой решили опять жить вместе, и он остался у нее? Нет, он бы обязательно предупредил. Вадя всегда был заботливым и чутким сыном. И он же вчера еще сказал, что не хочет снова сходиться с Ритой. Жаловался, что не видит выхода: невозможно жить с женой и невозможно жить без ребенка.
Екатерина Дмитриевна курила папиросу за папиросой. Сердце ныло. Может, Вадя опять поехал на аэродром? Месяц назад он вдруг захотел прыгать с парашютом. Как будто за войну не напрыгался! Несколько раз ездил на аэродром ДОСААФ, но погода, слава богу, была нелетная. В ожидании хорошей погоды он там даже два раза ночевал, на столе, на голых досках. Наконец, ему это надоело. Так он и не прыгнул. Как она волновалась за него тогда! Неужели снова прыгать захотел? Но в таком случае он оставил бы записку.
Вдруг раздался стук в калитку. Екатерина Дмитриевна поспешила во двор. За воротами стояла бледная, взволнованная Рита. Сдержанно поздоровавшись, невестка сказала:
– Третий раз к вам приезжаю. Игорек здесь?
– Нет. Проходи, Рита!
– Нет?
Невестка побледнела еще больше. Быстрыми шагами перешла двор, вошла в дом. Екатерина Дмитриевна едва поспевала за ней. Они прошли в комнату Вади. Екатерина Дмитриевна заметила, что на кровати сына нет одеяла. Это было странно. Рита стала посреди комнаты и, нервно теребя конец шарфа длинными тонкими пальцами, произнесла прерывающимся голосом:
– Вадим забрал в обед Игорька из яслей. На два часа. Но больше их не видели.
Екатерина Дмитриевна ахнула. Она рассказала, как прошел этот день. Маргарита недоверчиво смотрела на нее. Вскоре она ушла.
Екатерина Дмитриевна бросилась к комоду, выдвинула нижний ящик. В нем хранились документы. Вадиных документов не было. Она заглянула под кровать, там всегда лежал чемодан. И он исчез. Она все поняла. Противоположные чувства охватили ее. Это было и облегчение (сын жив), и обида (как он мог не сказать!), и тревога за судьбу его и внука.
А утром явился милиционер, стал допытываться, где может быть ее сын. Он наведывался еще несколько раз. Через неделю ее вызвали в прокуратуру, долго расспрашивали или, лучше сказать, допрашивали. Интересовались, нет ли от сына каких либо вестей.
Еще через пять дней пришло письмо. Сын просил прощения за то, что не посвятил ее в свои планы. Но так было нужно, писал он. Вадя признавался, что хотел не просто прыгать с парашютом, а совершить опасный прыжок с рекордной высоты. Потому что не желал больше жить. Решил: если ему жизнь не нужна, надо отдать ее, сделав что-то значительное. Вот в каком состоянии он тогда был! Оставался один выход – украсть сына. Сначала он намеревался отправиться в Саратов, к Вере, двоюродной сестре, но один человек на вокзале посоветовал ехать в Киргизию, в город Фрунзе. Там и теплее, и легче живется. Так он и сделал. На железнодорожной станции Кулунда, в северном Казахстане, была тяжелая пересадка. Пришлось в спешке – на посадку дали несколько минут – переходить через несколько путей. Как раз разыгралась метель. Одной рукой он прижимал к себе закутанного в одеяло Игоря и в ней же держал авоську, в другой нес чемодан и две сумки. Один раз пришлось даже поднырнуть под вагоны. Зато столица Киргизии его приятно удивила. Декабрь, а снега почти нет, тут и там зеленеет трава, многие ходят в пиджаках. Он снял комнату, ищет работу, надеется устроить Игоря в детский сад. Вадим просил Екатерину Дмитриевну опускать письма ему не на их почтовом отделении, а на вокзале.
2
Странный это был покупатель. Когда подошла его очередь, он внезапно повернулся и вышел из магазина. Продавщица удивленно проводила его глазами. Через десять минут он появился снова и стал у входа, ожидая, очевидно, когда все уйдут. Такое поведение должно было бы вызвать у нее подозрение, но этот человек внушал безотчетное доверие. Это был мужчина лет тридцати пяти, высокий и стройный. Его лицо с красивыми, благородными чертами выглядело измученным, щеки ввалились. Одет он был довольно прилично. Он явно нервничал. Наконец очередь растаяла.
– Что будем брать? – спросила продавщица, чтобы его подбодрить.
Он приблизился к прилавку и, волнуясь, заговорил:
– Хочу обратиться к вам с необычной просьбой. Я недавно приехал сюда с сыном из другого города. Ребенку четыре года. На работу я еще не устроился. Деньги кончились. Не могли бы вы дать мне в долг буханку хлеба и килограмм макарон. В ближайшее время я рассчитаюсь.
– А где его мать?
Несколько секунд он колебался.
– Я его увез от матери. Буду воспитывать один.
Продавщица, немолодая женщина с полным, дряблым лицом и добрыми голубыми глазами, вздохнула.
– Хорошо. – Она положила перед ним на прилавок хлеб и макароны. Спросила: – А сахар есть? – В ее голосе звучало сочувствие.
– Кончается.
Она добавила бумажный кулек с сахаром и две банки кильки. Он повеселел.
– Очень вам благодарен!
– За вами двадцать два рубля шестнадцать копеек.
Он сложил все в авоську и вышел.
Лунин не ел второй день. Сын, однако, был сыт и, как он надеялся, ни о чем не догадывался.
Когда он вошел в дом, Игорек бросился ему навстречу.
– А я бабе Кате верблюда нарисовал! – радостно сообщил сын. Проезжая казахские степи, они видели верблюдов. Мальчик рассматривал их с жадным любопытством. Он подвел отца к столу и показал рисунок. Глаза его сияли.
Этот низкий стол, две табуретки и узкая кровать составляли всю мебель. Игорь спал на кровати, Лунин – на полу. Вторая комнатка, где по плану Лунина должна была жить няня, пока пустовала.
– Хорошо нарисовал, – сказал Лунин. – Какой важный!
Сын засмеялся.
Лунин отправился на кухню варить макароны. Ребенок пошел следом за ним и начал живо, увлеченно рассказывать о сегодняшнем утре.
После обеда Лунин стал зашивать Игорю курточку. Она расползлась на спине. Сын тихо сидел на табуретке у окна и задумчиво, по-взрослому серьезно смотрел на небо, на медленно плывущие перистые облака. В этих его переходах от бурной восторженности к молчаливой задумчивости Лунину виделось проявление богатой и глубокой натуры. Вскоре Игорь забрался на кровать и уснул.
Где достать денег, думал Лунин. Конечно, можно было занять у Егора Степановича, хозяина дома. Деньги у него наверняка есть. Егор Степанович на себя почти ничего не тратил. Питался он очень странным, очень экономичным и, наверное, очень полезным образом: ел черный хлеб, макая его в стакан с водой, настоянной на чесноке. Другой пищи он не признавал. Старик был прижимист, нелюдим, суров, и Лунин не решался просить у него денег, боялся нарваться на грубость. Неужели опять придется делать кирпичи? На прошлой неделе он подрядился делать дунганам саманные кирпичи. Их изготавливают из глины и соломы. Рано утром он ехал с сыном на другой конец города, разувался, снимал брюки и часами во дворе месил босыми ногами в холодной воде глину. Игорек в это время играл с хозяйскими детьми. Работа была тяжелая. Кроме того он боялся простудиться и слечь. Хорошо, что погода стояла тогда довольно теплая. А сейчас похолодало.
Лунину нравилось зашивать, штопать, пришивать пуговицы. Это занятие его успокаивало, настраивало на философский лад. Удивительное дело: у него не было работы, кончились деньги, ему было стыдно за сцену в магазине, он мучился чувством вины перед матерью, понимая, в какое тяжелое положение ее поставил, боялся, что его адрес станет известен жене, и в то же время в глубине души ощущал сейчас благодатное умиротворение. Он находился в согласии с самим собой, к нему вернулся вкус к жизни. Несколько лет такого не было. Теперь была определенность, теперь все зависело от его воли. И, главное, сын был с ним!
Ему захотелось пройтись. Он вышел на улицу. Их дом стоял на самой окраине Фрунзе. Еще через несколько домов начиналась степь. Утром перистые облака закрывали все небо, теперь их медленно относило на северо-запад. Над покрытыми снегом горами Ала-Тоо, громадными, величественными, небо было уже голубым. Две вершины особенно привлекали внимание. Они были равной высоты и вместе с седловиной между ними очень напоминали палатку с прогнувшимся верхом. Казалось, горы совсем близко. На самом деле до них было километров десять. Он пошел наугад в сторону гор.
В отрочестве у Лунина было правило: два-три раза в месяц идти без цели по железнодорожному пути и размышлять о своей жизни. Он спрашивал себя, исполнил ли он задуманное, что он сделал неправильно, как ему жить дальше. Вот и теперь, словно вспомнив ту привычку, он давал себе отчет. Правильно ли он поступил? И разум, и душа, все его существо отвечали утвердительно.
С детских лет он ощущал в себе неисчерпаемые силы, верил, что прославиться в том деле, которое выберет. Однако Лунин до сих пор не знал, что это за дело. Несколько возможных целей жизни он уже отверг, как слишком мелкие. Например, он мог сделать военную карьеру: он быстро поднимался в армии по служебной лестнице.
Лунин остановился. Он посвятит свою жизнь воспитанию сына! Вот достойная цель! У него дух захватило от этой мысли. Он создаст идеального человека. Все свои силы, всю свою душу отдаст он этому делу. С детства он мечтал о подвигах. Это будет его подвиг. Конечно, славы он так не заслужит. Ну что ж. Воспитать сына важнее, чем снискать славу.
Лунин стоял и смотрел на «палатку». Он довольно далеко ушел от города. С гор тянуло сырой прохладой. Он повернулся и пошел назад.
3
Он рассеянно листал копеечную книгу по педагогике. Игорек крепко спал. После рождения сына Лунин покупал все книги и брошюры о воспитании и детском здоровье, какие попадались ему на глаза. На одной странице он увидел фотографию девочки в школьной форме. «Старшеклассница», – поясняла подпись внизу. Словно никто не знал, как выглядит старшеклассница. Под фотографией девочки поменьше стояло: «Школьница младших классов». Лунин не улыбнулся: он все время думал о полученном утром письме от матери. Оно его встревожило.
Екатерина Дмитриевна писала:
«Целых два дня письмо твое разбирала. Ты думаешь перебраться в Алма-Ату. Я с тобой согласна, тебе надо быстрее оттуда уехать. Я уверена, что твое местожительство известно и ей, и милиции, и тебе надо ждать или ее, или отберут у тебя ребенка, тогда дело будет хуже, вернуть его труднее.
Все передумала. В отношении Саратова я бы тебе не советовала, ведь органам прокуратуры известны адреса наших родственников. И жизнь в Саратове дорогая.
Из головы у меня не выходите вы. Вадя, понимаю, как тебе тяжело. Наверное, голодаешь, душа моя вся за вас выболела. Измучился ты с ним, все ведь тебе приходится делать, как уж ты успеваешь? И расход большой. Ведь помочь тебе ничем не могу, вот беда! Продать нечего. Вадя, в отношении меня я так думаю. Пока ты не устроишься, т.е. выяснится что-нибудь ясное, более постоянное, если ли смысл мне ехать к тебе? Если придется переезжать с места на место, так ты со мной замучаешься больше, чем с Игорем. Три билета надо, да лишний рот, да быстро я ходить не могу, ноги отказываются. Смотри, как лучше, тебе виднее.
Так много мыслей в голове, а как писать – куда-то исчезают. Игорек, наверное, вырос. Скажи, что рисунки от него получаю, спасибо ему, что не забывает бабу Катю.
Я живу по-старому. Хочу в воскресенье пойти на базар, наберу Игорю на ботинки. Постараюсь выслать тебе манки. Меня пока оставили в покое, никуда не вызывают, и я решила, что им известно. Буду писать Вере и скажу, чтобы она твоего адреса никому не говорила. И тебе бы надо ее предупредить. Ведь к ней должны придти из милиции. Вадя, я тебе писала или нет? Я выкупила 14-ю книгу Бальзака и первый том энциклопедии. Продать их или беречь, напиши.
Клушка вывела пять цыплят. Ну вот и все новости.
Целую вас крепко-крепко. Мама и бабушка. Пиши».
Однако дни проходили за днями, недели за неделями, но никаких признаков того, что его местонахождение обнаружено, не было. Он успокоился.
Лунин устроился в Институт педагогики научным сотрудником. Но эта работа оказалась связанной с командировками, а он не мог бросать сына. Пришлось уволиться. Он стал работать в библиотеке. Кроме того, писал в качестве внештатного корреспондента короткие заметки в газеты. Устроил Игорька в детский сад. Нанял няню.
Жизнь постепенно налаживалась.
По вечерам он гулял с Игорьком по улицам. «Какой хорошенький мальчик!» – умилялись прохожие, и Лунин гордо улыбался. Он представлял, как через много лет они будут вот также гулять втроем, обязательно в Москве, в крайнем случае, в Ленинграде: он идет в середине, импозантный, моложавый старик, справа и слева – сын и невестка, непременно красавица. Они поглядывают на него почтительно-ласково. Прохожие умиляются.
Все изменилось одним весенним днем.
Когда он вошел в библиотеку, взгляды всех сотрудниц, как обычно, сразу обратились на него. Взгляды были любопытные, сочувственные, влюбленные. Лишь одна, Надя, молодая красивая женщина с огромными черными глазами, посмотрела на него сердито и тотчас отвернулась. Он был единственным мужчиной в коллективе, и большинство женщин в него влюбились. Надя ухаживала за ним особенно настойчиво. Вчера даже уговаривала прийти вечером к ней домой. Он под благовидным предлогом отказался, посчитал, что это будет предательством по отношению к сыну.
На этот раз все смотрели на него с особенным участием.
– Мария Максимовна просила, чтобы вы к ней зашли, – сказала одна из сотрудниц.
Лунин заподозрил неладное. Он быстрыми шагами направился к кабинету директора. Лицо у Марии Максимовны было озабоченным. Она протянула ему квадратный серый конвертик.
– Сегодня пришло. Это вам.
Лунин распечатал конверт, вынул маленький листок и с сильно бьющимся сердцем прочел:
«Лунину.
Начинаю дело о разводе. Вам придется или прислать письменное заявление о согласии на развод, или явиться по повестке, которую пришлют, в нарсуд Новосибирска.
А пока еще раз прошу вернуть сына по-хорошему (сообщить о нем, как и что, чтоб я могла приехать и забрать его).
Скрываться дальше бессмысленно, все равно найдут. М.Лунина».
– А это письмо пришло на мое имя. Можете ознакомиться. – Мария Максимовна дала ему второй конверт.
«Узнали место работы – скоро узнают, где я живу, – думал Лунин. – Надо уезжать».
В письме жена интересовалась, в каких условиях находится Игорь.
– Я уже подготовила ответ, но вы предварительно прочтите. Может, надо что-то изменить, добавить.
Она протянула свое, напечатанное на машинке, письмо.
«Тов. Лунина!
По существу Вашего письма я могу Вам сообщить следующее.
Тов. Лунин В. А. от нашего коллектива и от остальных знакомых в городе Фрунзе не скрывает, что он увез сына из детского сада без Вашего ведома. Он объясняет это так:
"С женой мы не могли найти путей для совместной жизни в силу различных понятий о семье. Пробовали жить в одном городе на разных квартирах, но так как я очень люблю и привязан к своему сыну, я вынужден был, живя отдельно от жены, ежедневно почти ходить к ней в дом, чтобы видеть сына, погулять и поиграть с ним. Сын тоже ко мне привязан, и каждое мое посещение нервировало меня, мою жену и, главное, сына, он всегда провожал меня со слезами и не хотел, чтобы я уходил.
В этих условиях я очень истрепал свою нервную систему. Расстаться с сыном я не мог, но и жить в таких условиях я тоже был не в состоянии. Я решил увезти сына, так как он ко мне значительно больше привязан, чем к матери, и вот я его увез и никогда с ним больше не расстанусь. Сын – это моя цель жизни. Я живу и работаю только ради сына и об этом не жалею".
Со своей стороны…»
Лунин вдруг оторвался от чтения и воскликнул:
– Вот здесь, – он показал, где, – надо добавить, что сына я никому и ни за что не отдам!
Он произнес это с такой непоколебимой убежденностью, с такой внутренней силой, так решительно рубил ладонью воздух в такт своим словам, что в глазах директора промелькнуло что-то вроде восхищения.
– Хорошо, я добавлю.
Лунин стал читать дальше.
«Со своей стороны я тоже подтверждаю безграничную обоюдную их любовь и привязанность друг к другу. Я и секретарь нашей парторганизации тов. Семина А. К. неоднократно беседовали с Игорьком, и из бесед видно, что он как ребенок не скучает о Вас.
Мне кажется, что Вам не стоит беспокоиться о сыне. Он живет в хороших условиях и окружен заботой и вниманием отца. Хотя материально тов. Лунин В.А. испытывает трудности, но сын это совсем не ощущает. Тов. Лунин снимает жилье из двух больших комнат. Днем Игорь в садике, а после садика и в выходной день отец всецело посвящает свой досуг сыну. У них живет старушка-няня, которая тоже хорошо относится к Игорю.
Вадим Александрович работает у нас классификатором с оплатой 800 р. в месяц.
Директор городской центральной библиотеки Маслова».
– Очень вы хорошо написали, Мария Максимовна! – воскликнул Лунин. – Мои слова, выражения в точности воспроизвели. Как будто я сам писал. Спасибо! Надо бы только добавить, что я еще за заметки в газетах рублей триста в месяц получаю.
– Да, об этом обязательно надо упомянуть. Сейчас я перепечатаю и отправлю.
Когда он шел с сыном домой из садика, тот говорил не умолкая. Лунин старался ничем не выдавать своей тревоги. Вдруг мальчик замедлил шаг. Спросил:
– Папа, а Ленина никогда не уберут?
Они проходили мимо памятника вождю. Еще недавно в садике стояли гипсовые бюсты Ленина и Сталина. Воспитательницы внушали детям, что это очень хорошие дяди, их надо любить. И вдруг Сталина убрали. Оказалось, что его любить не надо. Игорек не мог понять, почему Сталин был хорошим и вдруг стал плохим. Спрашивал об этом отца. Тот объяснял как умел.
Лунин до сих пор находился под впечатлением от двадцатого съезда партии, от доклада Хрущева о культе личности. Правда о сталинских репрессиях его потрясла. Любовь к Сталину мгновенно сменилась ненавистью. Словно почва для этой ненависти уже была готова в его душе.
Они свернули на свою улочку, узкую, пыльную, обсаженную пирамидальными тополями. Когда осталось миновать два дома, услышали детский плач. За редким покосившимся забором по двору бежала, громко плача, грязная сопливая девочка в дырявом платьице. Ей было года четыре. За ней гналась с ремнем в руке пьяная лохматая женщина. Они забежали за дом. Раздался отчаянный визг.
Отец и сын были поражены.
Лунин рассказал об увиденном няне, маленькой худощавой женщине лет шестидесяти.
– Ну как можно так воспитывать ребенка! – возмущался он.
– Знаю я эту семью, – вздохнула няня. – Алкаши оба… Он срок отсидел… Ох, жалко Варюшку. Это уж как кому повезет с родителями…
После ужина няня ушла к себе.
Вскоре зашел недовольный Егор Степанович.
– Участковый приходил, – проворчал он. – О тебе спрашивал.
Игорь принялся что-то рисовать, а Лунин, заложив руки за спину, крупными шагами заходил взад и вперед по комнате. Уезжать надо было немедленно. Но куда?
– Пап, ну что ты все время ходишь? – воскликнул с досадой сын.
Лунин неохотно присел на кровать, однако не выдержал и минуты, вскочил и опять зашагал. Раза два на пороге своей комнаты показывалась няня, с сердобольным видом наблюдала за ним несколько секунд и снова исчезала.
Наконец, они улеглись спать. Игорь – на кровати, Лунин – рядом на полу. Сын как всегда держал его за руку. Он утверждал, что так быстрее засыпает. Минуты через три Игорек, кажется, уснул. Лунин осторожно высвободил руку. В соседней комнате храпела няня. Он заснуть не мог. Вдруг раздался громкий стук в ворота. Злобно залаяла собака, но тут же стихла. Лунин вскочил, стал поспешно одеваться. Сердце билось сильными редкими ударами. Это был не страх. До войны он послал письмо известному графологу Зуеву-Инсарову с просьбой определить по почерку его характер. «Волнуетесь по пустякам, – написал в ответ графолог, – но в трудные минуты жизни сохраняете присутствие духа». Потом он много раз, особенно в войну, убеждался в правоте этой оценки. При приближении опасности он всегда чувствовал необыкновенный прилив сил, который в свою очередь вызывал в нем уверенность в себе и сосредоточенное, напряженное спокойствие.
По коридору, чертыхаясь, прошел Егор Степанович. Если это милиция пришла забирать сына? Тогда что делать? Разбить окно, схватить Игоря и скрыться? Но он же не преступник. Украл он собственного ребенка. Никто не имеет право отнять у него сына!
– Принимай позднего гостя, Степаныч! – донесся со двора громкий нетрезвый голос. – Попрощаться пришел.
Это был Прокопенко, сосед. У Лунина отлегло от сердца. Он опять лег. Лежал на спине, глядел в темноту и искал лучшее решение. Голос Прокопенко в хозяйской комнате становился все громче и возбужденнее. Ленин слышал каждое его слово. «Сына разбудит», – с досадой подумал он. Иногда что-то глухо бурчал Егор Степанович.
– Я в прошлом году на пятнадцать тысяч чикинды сдал, – говорил Прокопенко.– А работал семь месяцев. Где ты еще так заработаешь, Степаныч? Они сами в горы отвозят. И мешки свои дают. Наши только харчи. И серпы. У чикиндиста орудие труда – серп! Который на гербе изображен. – Он захохотал. – И никаких начальников. Захотели – пошли на работу, захотели – отгул взяли.– Снова раздался его громогласный смех.– Воздух чистый, горы кругом. Вот только работа по договору, стаж не идет. Так тебе, пенсионеру, это и не надо. Подумай, Степаныч. Старик ты еще крепкий. Я тебя в свою бригаду включу, я бригадир. Мы первого апреля выезжаем, послезавтра. Сезон первого апреля открывается. Участок подходящий, траву там пять лет никто не резал…
Лунин встал и пошел в комнату хозяина. На столе стояла бутылка водки. Ему предложили выпить. Он отказался. Лунин теперь совершенно не пил. Чтобы надлежащим образом исполнять свои обязанности по воспитанию сына, он всегда должен быть трезвым, полагал он. Лунин поинтересовался, о какой работе они говорят.
– Заготовка лекарственной травы, – охотно стал объяснять Прокопенко. Он, видимо, обрадовался новому слушателю. – Чикинда по-киргизки. По-научному – эфедра. В Чимкенте на фабрике из нее потом лекарство делают. От простуды, от ревматизма. Контора Лекрастрест чикинду заготавливает. За тонну она две тыщи платит. Контора тут рядом…
«Вот то, что мне нужно, – подумал Лунин. – В горах нас никто не найдет!»
ЭФЕДРА
1
Лунин попал в бригаду Святкина. Час ждали в конторе машину. Сначала заехали к Лунину. При виде его нехитрого скарба Святкин скептически усмехнулся. Забросили вещи в кузов и поехали в село Сокулук, где жил Святкин. Бригадир ехал в кабине, они с Игорьком – в открытом кузове.
Вещи бригадира грузили долго. Святкины готовились к поездке основательно, всю зиму. В кузов залезли его жена Авдотья, дочки Зина и Зоя, двенадцати и семи лет. Авдотья очень походила на мужа. Такая же широколицая, коренастая, крепкая, с такими же спокойными, уверенными движениями. Последней забралась в кузов Люба, красивая девушка лет шестнадцати. Это и была бригада.
Поехали дальше на восток, в сторону озера Иссык-Куль. Лунин лежал на своих вещах и глядел на синее небо. «Чем дальше от Фрунзе, тем лучше», – радовался он. Жена Святкина вытянулась на матрасе и вскоре задремала. Дочки расположились возле нее, что-то вполголоса рассказывали друг другу и время от времени хихикали. Люба сидела на тюке с одеждой и с печальной задумчивостью смотрела себе под ноги. Иногда она с любопытством взглядывала на Лунина. Она попала в плохую компанию, и приемные родители уговорили Святкиных взять ее с собой. Труд должен ее исправить, думали они. Игорь выбрал место у самого борта и с жадным интересом, вертя головой, глядел на все, мимо чего они проезжали.
Они въехали в сквозное ущелье Боом. За ним лежит Иссык-Куль. Боом состоит из ущелий поменьше. Машина свернула в одно из них. Проехала несколько сот метров по едва заметной дороге и стала. Выгрузили вещи. Машина уехала.
С радостным волнением смотрел Лунин на скалистые вершины вокруг, на живописные склоны, на ярко-зеленую весеннюю траву, на порхавшего махаона – огромную бабочку с изысканной окраской. Игорек и вовсе пришел в восторг. И на Любу красота гор произвела впечатление. Она развеселилась, стала резвиться как маленькая девочка. Бригадир, его жена и дочки оставались спокойными. Махаон подлетел совсем близко. Лунин не удержался, сорвал с головы берет и бросился его ловить. Но заметив недоуменно-насмешливые взгляды Святкиных, остановился.
– А вон она, чикинда, – сказал бригадир и показал на три куста на осыпи, метров пятнадцать над ними.
Лунин взбежал на гору. Кусты были ему по грудь. Зеленая их часть представляла из себя нечто среднее между хвоей и хвощами.
Святкин и Лунин начали ставить большую брезентовую палатку. Командовал Святкин. Иногда он покрикивал, поругивал. Сложили из камней очаг.
Как-то внезапно стемнело и похолодало. С трудом разместившись в палатке, улеглись спать.
Проснулись рано. Позавтракали, стали собираться на работу. Вставший вместе со взрослыми Игорь был радостно возбужден, пытался помогать в сборах отцу. Но больше мешал. С запада задул сильный холодный ветер.
– Киргизы такой ветер называют улан, – объяснил Святкин. – Он из ущелья вырывается и на озеро дует. От сильного улана Иссык-Куль даже, в некотором роде, штормит.
Лунин порылся в своих вещах, достал детские теплые штанишки до колен ярко-оранжевого цвета.
– Надень, Игорек.
– Не хочу, – сказал Игорь. Все его оживление разом исчезло. Он ненавидел эти штаны.
– Обязательно надо надеть. Видишь, как похолодало.
– Мне не холодно.
– Это тебе только кажется. Ты и не заметишь, как простудишься. Что я тогда буду с тобой делать?
– Нет.
Святкины переглянулись.
– Ну почему же ты не хочешь надеть? – Лунин начал волноваться. – Хорошие штанишки! Ничего ведь не стоит надеть.
Мальчик молчал, с мрачным упрямством глядя в землю.
– Пора идти, – буркнул бригадир.
– Игорек, надень! – чуть ли не в отчаянии воскликнул Лунин.
Игорь не произносил ни звука и не шевелился. Святкин покачал головой.
– Мои бы так упирались! Подзатыльников бы тут же надавал!
Мальчик вскинул на него глаза. В них были изумление и возмущение.
– Я признаю только метод убеждения! – сказал Лунин. Жена бригадира хмыкнула.
Люба взяла у Лунина оранжевые штаны, шагнула к ребенку и произнесла с мягкой и веселой повелительностью: – Раз, два, три! О-де-ваем! – И сама надела на него штаны. Он безропотно подчинился.
– Да у тебя, Люба, педагогический талант! Ну, спасибо! – рассмеялся Лунин.
– Только штаны надевают, а не одевают. – Он был несколько сконфужен.
– Ты за старшую остаешься, – сказал Зине бригадир. Он неодобрительно покосился на ботинки Лунина на тонкой подошве.
Дети остались в палатке, а взрослые двинулись цепочкой по тропинке вверх по ущелью. Ветер постепенно стих.
– Я воспитываю сына с колоссальным уважением к его личности, – вдруг заговорил Лунин. – С раннего возраста так воспитываю. Я ни разу ему грубого слова не сказал. Даже ни разу голос не повысил.
Люба, шедшая впереди Лунина, обернулась и поглядела на него с доброжелательным любопытством.
– Стала бы я со своими так цацкаться, – проворчала Святкина. Ее муж – он шел впереди всех – слегка повернул голову.
– Вырастет – и сядет тебе, в некотором роде, на шею. Наш ротный, лезгин, так говорил: «Если хочешь, чтобы сын стал тебе другом, воспитывай его в строгости».
– Потакать любым капризам ребенка, конечно, нельзя, – ответил Лунин.
– Хороший воспитатель всегда требователен. Если ребенок неправильно себя ведет, надо ему это объяснить. В крайнем случае даже наказать. Но не унижая его, не задевая его достоинства. Это главное.
Они свернули с тропы и полезли в гору. Добрались до кустов чикинды. Склон был крутой. Долго искали место для стоянки. Наконец нашли ровный, лишь слегка покатый пятачок. Сложили сюда вещи. Святкин привязал к поясу кап – большой рыжий мешок.
– Это сумка, в некотором роде, – пояснил он. Взял серп. Левой рукой захватил побеги чикинды, срезал серпом. Прежде чем опустить пучок в сумку, показал кончиком серпа на одеревенелые части. – Вот этих палок должно быть поменьше. Лекрастрест не примет, если много палок будет.
Авдотья поодаль объясняла то же самое Любе.
В первый день Лунин собрал эфедры очень мало. Он жал медленно, боялся порезаться. Но уже через неделю работал быстрее Святкиных. Однако и уставал скорее. К часу дня он уже выдыхался и спускался с горы. Они же работали до вечера. Жали не спеша, размеренно. Для Святкиных, сельских жителей, эта крестьянская по сути работа была привычной.
Скоро ботинки Лунина пришли в полную негодность. Святкин дал ему для работы чуни. Так он называл высокие, до щиколоток, галоши из толстой резины. Они служили долго.
Как-то после работы Лунин сидел у костра, пил чай и глядел на скалу напротив. Она напоминала человеческий профиль с крючковатым носом, грозно сдвинутыми бровями и плотно сжатым ртом. В первый же день он и Игорек независимо друг от друга заметили это сходство. Сын и девочки играли в какую-то игру. Лунин думал о том, как ему отделиться от Святкиных. Он опасался, что сын попадет под дурное влияние. Их дочки употребляли грубые слова. Раза два Лунин заставал Зину, старшую дочь, за тем, что она рассказывала сестре и Игорьку скабрезные анекдоты. Да и сами Святкины не стеснялись в выборе выражений. Люба могла Святкиных в этом даже перещеголять. Лунин один раз нечаянно в этом убедился. Впрочем, она его стеснялась, а к Игорю относилась удивительно бережно.
Он хотел перебраться в соседнее ущелье. Там тоже росла эфедра.
Наконец пришли Святкины с Любой. Она выглядела измученной. Эта работа давалась ей тяжело. Каждое утро Святкиным стоило больших трудов заставить ее встать.
Стали ужинать. Сидели вокруг очага, бригадир – на складном стуле, остальные – на крупных камнях.
– Зойка быстрее всех лопает, обжора, – со смехом сказала Зина.
– Значит, хорошая работница из нее получится, – заметил Лунин. – Мой дед, купец, работников так подбирал: садил их за стол и наблюдал, как они едят. Брал только тех, кто ел быстро.
– Любка вот тоже быстро жрет, – сказала Авдотья. – А лентяйка, каких мало.
Игорь посмотрел на нее серьезными глазами. Он недолюбливал старших Святкиных. Ему не мог простить слова о подзатыльниках, а ей – то, что она ругала и обзывала Любу. А Люба казалась мальчику прекрасным, совершенным существом.
После ужина Святкин стал по своему обыкновению вспоминать войну. Это была его любимая тема.
– Мы под Москвой насмерть, в некотором роде, стояли, – говорил бригадир. – Панфиловская дивизия. Она во Фрунзе и в Алма-Ате формировалась. Генерал Панфилов до войны военкомом Киргизии был. Мы в дивизии звали его: генерал Батя… Доча, воды принеси! – Зина взяла кружку и пошла к ручью. – Он солдат жалел. Заботился, берег… На верную смерть не посылал… До войны я, в некотором роде, в Канте жил. – Он повернулся к Лунину. – Это поселок недалеко от Фрунзе.
– Да, я знаю.
– Меня там мобилизовали. Вместе с Ваней Добробабиным. А его знаешь?
– Один из двадцати восьми героев-панфиловцев. Сержант.
– Точно. Хорошо его помню. Только мы в разные роты попали… Сначала ведь думали, что все двадцать восемь, в некотором роде, погибли. Присвоили им посмертно звание Героя… И вдруг после войны Добробабин появляется в Канте! Живой и, в некотором роде, здоровый. Оказалось, у разъезда Дубосеково он был только контужен. Войну закончил в Австрии. Встретили его как героя. А в сорок седьмом арестовали! Как пособника врагу. Дали пятнадцать лет…
Пришла Зина, протянула ему полную кружку.
– Нет вкуснее воды, чем из горного ручья! – воскликнул Святкин и поднес кружку ко рту. Но внезапно вытаращил глаза, отшвырнул кружку и разразился отборным матом.
Из кружки выпал длинный тонкий черный червь. Он медленно извивался. Бригадир подцепил его хворостиной и бросил в костер. Игорь смотрел на происходящее с широко открытыми глазами. Люба и Зоя с трудом сдерживали смех. Зина готова была расплакаться.
– Ну, спасибо, доченька. Напоила!.. Это, в некотором роде, живой волос, – стал объяснять Святкин Лунину. – Еще его конским волосом называют. Пробуравливает кожу человека, проникает в тело и там, в некотором роде, живет.
Лунин слушал с любопытством и сомнением. Игорь – с отвращением. Он сидел рядом с отцом. Глядел на догорающий костер. Он мог смотреть на пламя бесконечно.
– А почему пособник? – спросил мальчик. – Добробабин.
– Ишь, и фамилию запомнил, – усмехнулся бригадир. – А потому что немцам служил! Его, контуженного, в плен взяли. Он сбежал. Добрался до своего родного села Перекоп. Это на Украине. Он, в некотором роде, украинец. Настоящая фамилия Добробаба. – Девочки захихикали. Святкин строго посмотрел на них. Они притихли.
– Устроился там, в некотором роде, полицаем. Дослужился до начальника полиции Перекопа…
– То есть вся страна о двадцати восьми героях пела, а в это время один из них начальником полиции был! – вставил Лунин. И пропел:
Мы запомним суровую осень,
Скрежет танков и отблеск штыков,
И в сердцах будут жить двадцать восемь
Самых храбрых твоих сынов.
– А вы хорошо поете, Вадим Александрович, – сказала Люба, ласково глядя на него.
– Да? – с сомнением произнес Лунин.
– Да! Да! – подтвердили сестры.
Святкин поднял ладонь, как бы призывая не отвлекаться от главной темы, и продолжил:
– Когда наши войска подошли, он перебрался в другое село, где никто не знал, что он полицай. Там он в Красную армию вступил. Дошел до Инсбрука… И вот в сорок седьмом кто-то опознал…
– Вот как может быть, – вздохнула Авдотья.
– Да, как война человеческими судьбами играет, – задумчиво произнес Лунин.
– Великий русский борец Иван Поддубный, например, на оккупированной фашистами территории бильярдной заведовал!
Помолчали.
– Один мой подчиненный под Сталинградом сам к немцам перебежал, – продолжил Лунин. Чтобы поддержать разговор. О войне он не любил вспоминать.
– А ты кто вообще по званию? – просил Святкин.
– Старший лейтенант.
– А наш папа – рядовой, – сказала Зина. Она уже забыла о живом волосе.
– Не выслужился, в некотором роде, – усмехнулся бригадир.
– Зато папа дважды ранен, – продолжала девочка. – А вас ранило?
– Да. Под Сталинградом.
– А как это было? – не отставала Зина.
Лунин рассказал об обороне деревни.
Бригадир как-то по-новому поглядывал на него.
– Наверно, это самое страшное, что вы на войне пережили, – сонным голосом сказала Люба.
– Нет, самое страшное – штыковая атака. Недавно прочел, что немцы с фронта домой писали: «Кто не дрался в русской рукопашной схватке, тот не видел настоящей войны».
– В штыковую ходить не привелось, – признался Святкин.
Снова наступило молчание. Не в силах бороться со сном, Люба ушла в палатку.
– Почему тетя Люба так рано спать ложится? – с сожалением произнес Игорь.
– Он к ней прямо льнет, – усмехнулась Авдотья. – Как к мамочке. Да, ребенку нужна женская забота… Не жалеешь, что сына увез?
– Нет, – твердо сказал Лунин. Он никогда не жалел о том, что делал по велению души.
Она посмотрела на мальчика.
– Скучаешь небось по маме?
Как все дети, Игорь жил настоящим. Новосибирск, мать он вспоминал редко. Он отрицательно помотал головой.
Авдотья вздохнула.
– Это ведь ты, Вадим, неправильно сделал. Дитю без матери нельзя. Может, сойдетесь еще?
– Никогда! Хотя мы расстались, любя друг друга.
– Ну, тогда верни сына матери. Так для всех лучше будет.
– Ни за что! – Он вскочил, взволнованно зашагал было взад и вперед, но заставил себя сеть. – Я заменил сыну мать. Он даже иногда оговаривается, мапой меня называет…
Теперь он окончательно решил уйти от Святкиных. Только как это обосновать, не обидев их?
– Да что вы, бабы, так о себе возомнили? – вмешался внезапно Святкин. – Да мужик все лучше сделает. И ребенка мужик лучше воспитает.
Лунин с признательностью взглянул на него.
Святкин поднялся.
– Спать пора.
Игорь под впечатлением от увиденного и услышанного, особенно от напетой отцом мелодии, долго не мог заснуть.
Ничто так не волновало его, как музыка. Он хорошо помнил песни, которые пел отец, баюкая его, когда он был совсем маленьким. В Новосибирске они с ним ходили в филармонию на концерты симфонической музыки. Мама серьезную музыку не любила. Весь концерт Игорь сосредоточенно и внимательно слушал, вызывая изумление окружающих. Но настоящее потрясение он испытал, услышав в четырехлетнем возрасте песни из фильма «Свадьба с приданым». На него нахлынула буря чувств, главным из которых была какая-то светлая грусть. Когда отец возил его на салазках по улицам Новосибирска, он громко распевал куплеты Курочкина. Прохожие улыбались. Эти песни Мокроусова были самым ярким воспоминанием из новосибирской жизни.
Это странное чувство светлой грусти вызывали в нем, хотя и не с такой силой, также облака и горные хребты.
Лунин съездил во Фрунзе, взял в Лекрастресте аванс, купил маленькую двухместную палатку и перебрался на другой участок. Бригадиру он сказал, что там чикинда длиннее. В самом деле, эфедру в том ущелье, видимо, не собирали очень давно. Святкин не возражал, лишь предупредил, что машина туда не подъедет, придется мешки с чикиндой таскать на себе. «Поэтому там траву и не резали», – объяснил он.
2
Лунин доставал эфедру из привязанной к поясу «сумки» и набивал, утрамбовывая кулаком, а иногда и коленом, в кап. Сел на него, несколько раз подпрыгнул, чтобы утрамбовать еще лучше. Решил передохнуть. Сидел на мешке, набитом на четверть, и любовался горами. Далеко внизу извивалась река. Рядом с ней виднелся серый кубик – их палатка. Возле кубика двигалась темная точка – Игорек. Уже две недели Лунин работал на новом месте. Где-то заворковала горлинка. Он с удовольствием прислушивался к этим звукам. Ему самому хотелось петь. Он, сын и природа. И больше никого. И никаких отрицательных эмоций. Если бы не мысли о маме, он был бы счастлив.
К обеду на сыпце лежали в ряд, верхом кверху, четыре туго набитые мешка. Каждый весил килограммов сорок. Это была его дневная норма. Он ее сам установил. Теперь предстояло самое трудное: скатить мешки вниз.
Он осторожно развернул на девяносто градусов мешки. Нижний упирался в его ладони, верхние – друг в друга. Начал спускаться. Мешки, вращаясь вокруг своей оси, покатились за ним. Он съезжал в облачке пыли. То и дело поправлял самый верхний мешок. Тот то наползал на другой мешок, то смещался в сторону. Вскоре Лунин затормозил. Из нижнего мешка торчал острый, срезанный серпом наискось, одеревеневший стебель чикинды. За него цеплялся второй мешок, и, главное, он мог поранить ладонь, Лунин отломил его, выбросил и продолжил спуск. Осыпь состояла из мелких камней, но кое-где из нее торчали остроконечные глыбы. Их надо было объезжать, поворачивая мешки под некоторым углом. Тогда верхний мешок доставлял особенно много хлопот.
Объезжая очередной крупный камень, Лунин неожиданно услышал за спиной слабый свист. Он оглянулся. На одном уровне с ним, совсем близко, парил орел-ягнятник. Это он свистел. Лунин хорошо видел его продолговатую голову с длинным серым клювом. Ближе к концу клюв становился черным и круто загибался вниз. Орел повернул голову, посмотрел на Лунина острым, пристальным взглядом, взмахнул огромными крыльями и набрал высоту. Лунин почувствовал, что мешки давят на него слабее. Орел его отвлек, он сейчас только заметил, что верхний мешок катится самостоятельно. Сейчас он наберет скорость, станет подпрыгивать, все выше и выше, касаясь осыпи лишь верхом и низом, вращаясь, как спица в колесе. И неизбежно разорвется. Эфедра разлетится по осыпи. Такое уже случалось. Придерживая остальные мешки правой рукой и правым коленом, Лунин в отчаянном броске успел ухватиться за край мешка. Но не успел он порадоваться, что изловчился и остановил мешок, как его охватила новая тревога, более сильная. Ягнятник летел в сторону палатки.
А вдруг он схватит Игорька и унесет! Уносит же он ягнят, раз его так называют. Лунин даже пожалел в этот момент, что ушел от Святкиных. Сын стоял недалеко от палатки. Орел стал снижаться. «В палатку!» – закричал Лунин изо всех сил. Игорек продолжал стоять. Лунин уже собирался развернуть мешки – так, чтобы они не скатились – и сбежать вниз, но величественная птица медленно полетела дальше и скрылась за горой. Может, крик орла спугнул. Лунин облегченно вздохнул.
Он скатил мешки. Сложил эфедру в продолговатый стожок – «кучку», как говорили чикиндисты. Как всегда, с гордостью ее оглядел.
Когда он подходил к палатке, навстречу выбежал сын, радостно бросился к нему.
– Пап, а я орла видел! – возбужденно и взволнованно заговорил мальчик.
– Огромного! Он низко летел. Прямо на меня смотрел. Но я не испугался.
– Я знаю: ты смелый. Это хорошо. Но надо было в палатку зайти. Я же тебе кричал. Ты не слышал?
– Слышал, но не разобрал… А разве орлы детей уносят?
– Я таких случаев не знаю, но нужно быть осторожным. В следующий раз сразу прячься в палатку.
– Ладно.
Лунин стал варить суп.
Настроение у него было прекрасное. Сын был рядом, живой и здоровый. Он чувствовал удовлетворение от проделанной физической работы. От умственного труда такого удовлетворения не было. Ему повезло с мешком. И завтра было воскресенье.
Неожиданно он пропел басом:
– Девушки, где вы?
Потом тонким голоском:
– Тута мы. Тута.
И снова басом:
– А моей Марфуты да нету тута.
Игорь захохотал.
Вдруг они увидели Любу. Она шла к ним медленно и нерешительно. Слегка прихрамывала. В одной руке девушка держала цветок, в другой – сумку. Игорь с радостным возгласом кинулся ей навстречу, но в метре от нее застенчиво остановился. Она усмехнулась, протянула ему цветок. Потрепала его светлые волосы. Смущенно поздоровалась с Луниным, Он угостил ее чаем. Все уселись на камни возле очага.
– Соскучилась я по Игорьку, – с невеселой улыбкой сказала девушка, словно объясняя причину своего визита.
– И я соскучился! – выпалил Игорь.
– Вчера на горе упала, коленку ушибла. – Она сдвинула вверх юбку, показала синяк. Они дали мне день отдохнуть. А завтра опять работать. Я уже эту чикинду видеть не могу!
– Сильно болит? – сочувственно спросил мальчик.
– Сильно, Игорек. – Она поправила юбку. – Но это что! Меня вчера еще и змея чуть не укусила!
– Змея? А как это было? – живо заинтересовался ребенок.
– Я на нее едва не наступила. Она башку подняла, шипит… – Игорек ойкнул. Люба ласково взглянула на него, как бы благодаря за участие, и добавила с нервным смешком. – Я отбежала, она уползла. Кто больше напугался – неизвестно.
Мальчик тоже засмеялся.
– Красивый! – воскликнул он, любуясь цветком.
– За поворотом их много-много, – сказала девушка. – Можешь сходить нарвать.
Игорь вскочил и побежал вниз по тропинке.
Люба глядела на мальчика, пока тот не скрылся за поворотом. Затем повернулась к Лунину.
– Маму ему надо, которая о нем бы заботилась, любила бы его. – Она немного помолчала и продолжила: – Я его просто полюбила. Правда. – Люба поставила кружку с недопитым чаем на плоский камень и снова замолчала. Внезапно она с отчаянным видом взглянула на Лунина. – Я и вас полюбила!
Хотя Лунин не раз слышал признания в любви, он растерялся.
– Можно, я здесь буду жить? – торопливо воскликнула Люба, желая видимо высказать все, пока ее не оставила решимость.
Лунин в смятении думал, что ответить.
– Люба, и мы с Игорьком к тебе прекрасно относимся. Но…– он показал на палатку. – Мы здесь все просто не поместимся! – Он встал и развел руками.
Девушка заглянула ему в глаза. Потом опустила ресницы. Тоже встала.
– Спасибо за угощение. – Она заметно приуныла.
Прибежал Игорек с букетом.
Вдруг девушка опять с вызовом посмотрела на Лунина.– Вадим Александрович, а вы можете мне сто рублей занять? Мне вот так нужно. – Она провела ладонью по горлу.
– Я скоро отдам.
Лунин дал Любе денег почти с радостью. Он как бы заглаживал свою вину в том, что не позволил ей жить у них. У него осталось тридцать рублей.
Она поблагодарила, поцеловала Игорька и понуро зашагала вниз.
Вечером из соседнего ущелья долго доносились протяжные зовущие крики.
Утром, уходя на работу, Лунин, как обычно, напутствовал сына:
– От палатки далеко не отходи. Под ноги смотри всегда. Чтоб на змею не наступить. Прежде чем ботинки надеть, переверни, вытряхни. – Игорь проснулся, но не вставал. – Может, туда скорпион заполз. Ну, жди меня, сынок.
Лунин вылез из палатки, посмотрел на горы. Их макушки и зацепившееся за одну из вершин облачко были уже бледно-оранжевыми. Он хотел было идти, но вдруг увидал Святкиных. Они подходили к палатке.
Люба пропала. Когда Святкины вернулись вчера с работы, ее не было. Дети спали. Они ничего не могли сказать.
– Мы кричали, кричали. Искали везде. Нету, – сказала Авдотья. – А к тебе она не приходила?
– Приходила. Попила чай и ушла.
Авдотья заглянула в палатку. Спросила у Игорька:
– Так все было?
– Да, – пролепетал мальчик. Исчезновение девушки потрясло его. И он не понимал, почему жена бригадира его спрашивает. Ведь отец уже ответил.
– Денег, в некотором роде, не просила, Вадим? – вступил в разговор Святкин.
– Да, попросила. Я ей сто рублей дал взаймы.
Святкин крякнул.
– Не надо было давать. Ну ясно, сбежала.
– Вот шалава, – буркнула Авдотья. – И вдруг заговорила суровым тоном: – Как же ты не боишься сына одного оставлять? Он же еще маленький совсем. У нас-то хоть Зинка за ним приглядывала. Вчера громадный орел над нами парил. Потом в этот отщелок полетел Я сразу об Игоре подумала. Случай же был. Орел дочку чабана унес, трехгодовалую. И с высоты на скалы бросил. Чтоб кости разбились. Так им жрать удобнее. – Она вздохнула. – А считаешь себя заботливым отцом! Что там говорить – мужики к своим детям безответственнее относятся, чем бабы.
Бригадир и Лунин молчали.
Святкины пошли в свое ущелье.
Сегодня Лунин жал эфедру просто с устрашающей скоростью. И порезался! Серп наткнулся на толстый одеревеневший стебель, скользнул по нему и глубоко вошел в мизинец. Лунин долго не мог остановить кровь. Больше работать не стал. Спустился к палатке. И с мрачным напряженным лицом заходил перед ней туда и сюда.
Игорек пробовал завязать разговор, но отец отвечал односложно и невпопад. Мальчик пошел к пруду. Так они называли глубокую лужу со стоячей водой, окруженную яркой зеленью. И сама она частично заросла всякими водными растениями, покрылась зеленоватым налетом. Здесь был особый – богатый и загадочный – мир. Игорек мог сидеть тут часами. По луже стремительно плавали мелкие темные жучки. В глубине извивались зловещие пиявки. По дну ползали хищные личинки жуков. Медленно и лениво шевелился скрученный в кольца живой волос. Игорь как всегда смотрел на него с замиранием сердца и омерзением. Мальчику казалось, что если он опустит палец в воду, живой волос мгновенно распрямился, рванется вверх и вонзится в палец.
С запада на небо быстро наползали темные тучи. Задул улан, холодный, пронизывающий. Упало несколько капель. Игорек пошел к палатке. Он просидел у лужи около часа.
Отец по-прежнему ходил взад и вперед. Он не заметил сына. И тут произошло нечто странное. Лунин внезапно остановился и произнес громко и гневно, обращаясь к кому-то невидимому:
– Я ответственный отец! Я, может быть, ответственнее любой матери!
И заходил было снова, но увидал Игорька. Воскликнул:
– Портится погода! Теплые штанишки надо надеть, сынок.
Мальчик не хотел надевать ненавистные штаны. Лунин долго уговаривал, убеждал, упрашивал.
– Это нужно, Игорек. Ты простудиться можешь. Тогда ты, может, девочек стеснялся, но теперь-то мы одни.
– Нет.
– Надевай! – вдруг закричал Лунин.
Его крик эхом отозвался в ущелье. Он почувствовал, что совершает что-то непоправимое, но не мог себя сдержать. Он кричал, обвиняя сына в упрямстве и непослушании. Мельком Лунин взглянул на Игоря и сразу замолк, обмяк. Сын смотрел на него потрясенно, широко открыв глаза. Лунин чувствовал мучительный стыд и раскаяние и в тоже время – благотворное облегчение. Мучительное нервное напряжение разрядилось.
Штаны мальчик так и не надел.
Начался дождь. Игорек залез под одеяло, укрылся с головой. Никогда еще не чувствовал он такой нестерпимой обиды. Мальчик едва сдерживался, чтобы не разрыдаться. Ему хотелось уйти куда глаза глядят. Уйти навсегда. Как тетя Люба. Почему они вместе не ушли!
Он молчал весь оставшийся день. Лунин несколько раз ласково с ним заговаривал, пытался шутить. Мальчик никак не реагировал. Лунин приуныл, его все больше и больше тяготило это молчание.
– Я сегодня на тебя накричал, не сдержался, – серьезно заговорил он.– Это война виновата. На ней я нервы истрепал. До войны я ни на кого не кричал. Кто-то руку на войне потерял, кто-то – ногу. А у меня вот нервы расшатались. – Игорек молчал. – Ну разве я в этом виноват!.. Это тетя Дуся меня расстроила.
Мальчик посмотрел на отца, спросил:
– А где нервы находятся? – Он его простил!
– Нервы во всем нашем теле, – ответил Лунин радостным голосом.
К середине мая на эфедре стали появляться тонкие молодые побеги. Пришел Святкин.
– Зацвела, в некотором роде, чикинда, Резать прекращаем. Такую чикинду собирать нельзя. Будем таровать. Сегодня мешки привезли. Машины за травой двадцать пятого приедут. – Иногда бригадир называл эфедру травой. – За десять дней ты должен всю чикинлу затаровать и мешки к дороге подтащить. Набивай плотнее. Когда будешь зашивать, ухи делай. – Он захватил в ладонь край мешка. – Вот такие. Чтобы можно было ухватиться. Грузить легче будет… Видел две твои, в некотором роде, кучки. Ничего, сухая в основном. Палок мало… Ну, пойдем, мешки разделим.
– Люба нашлась?
– Удрала, – махнул рукой бригадир. – С киргизом. В автобусе их тогда видели. На Иссык-Куль ехали. – Он вздохнул. – Да она всегда, в некотором роде, непутевой девкой была. Пойдет теперь по кривой дорожке вниз.
Долго таскал Лунин мешки к палатке. Только сейчас он понял, как далеко его участок от дороги.
Неделю Лунин набивал эфедру в мешки – таровал. На правую руку надевал брезентовую рукавицу. В отличие от резки эта работа не требовала особой внимательности и напряжения. И не надо было взбираться на гору. Тяжелее оказалось подтаскивать мешки с эфедрой к дороге. Их получилось девяносто четыре. Не капы – их Лекрастрест выдавал лишь для работы, – а обычные мешки из-под муки. Набитые сухой эфедрой, они весили килограммов пятнадцать. Он носил по два мешка, связав их веревкой. Один спереди, другой сзади, веревка на плече. Вскоре стало ясно, что он не укладывается в срок. Лунин начал таскать по три мешка – третий обхватывал руками, прижимал, как дорогого родственника, к груди. И все равно он не успевал. Пришлось таскать и ночью. Лунин уже шатался. Двадцать четвертого, после обеда, пришел Святкин. Ворча и чертыхаясь, он стал помогать. К утру мешки и вещи были на месте. Лунин тут же уснул мертвым сном.
Но никто в тот день не приехал. Вечером он установил палатку, недалеко от Святкиных.
Дни шли за днями – машин не было. Все с нетерпением поглядывали на дорогу. Особенно Лунин. Он опять опасался дурного влияния на сына и боялся услышать от Авдотьи какой-нибудь новый выпад против отцов. Продукты заканчивались. Бригадир ворчал, называл Лекрастрест шарашкиной конторой.
Машины пришли пятого июня.
Перед тем, как сесть в кабину, Игорь в последний раз с грустью оглядел горы, ставшие такими родными.
3
В Лекрастресте прежде всего взвесили машины – с мешками, но без вещей. У Лунина получилось полторы тонны, у Святкиных – четыре. Лаборантка выдернула из нескольких мешков по пучку чикинды и унесла в лабораторию на анализ. К эфедре Лунина подошел приемщик и стал распарывать каждый десятый мешок.
– Зачем это? – неприятно удивился Лунин.
– Проверка. Может, ты вниз сырую натолкал. Такое бывает. А некоторые умники вообще камни запихивают для веса.
Ему пришлось опять набивать чикинду в распоротые мешки и зашивать их. Появилась лаборантка. Он с волнением ждал, что она скажет.
– Эфедра соответствует требованиям: содержание алкалоидов в норме, влажность допустимая, – объявила она слишком, как ему показалось, обыденным для такого важного сообщения тоном.
В этот же день с ним рассчитались за чикинду. Никогда не держал он в руках столько денег. Лунин сильно поизносился. Первым делом он пошел с сыном в магазин. В рваной одежде, в чунях на босу ногу. Очень боялся, что встретит на улице знакомых. Продавщицы сильно удивились, когда он выбрал самую дорогую одежду и обувь и достал толстую пачку денег.
Он снова остановился у Егора Степановича. Когда Лунин был в горах, милиционер приходил еще два раза. Егор Степанович говорил, что ничего не знает. Лунина ждали два письма. Одно из Томска, от его бывшей ученицы Эсфирь Хенкиной. Как она узнала адрес? Второе – от Михаила, сына Игната Григорьевича. Лунина охватило недоброе предчувствие.
– А от бабы Кати разве нет писем? – удивился Игорек. Заметив, как встревожен отец, мальчик замолчал и лишь следил за выражением его лица.
Лунин начал с письма Хенкиной. Это было объяснение в любви. Он хорошо помнил эту девушку. Он тогда преподавал в одном из новосибирских техникумов. В него были влюблены все студентки, но она, кажется, сильнее всех. Он выделил ее сразу. Она была самой способной. И самой красивой. Той восточной красотой, которая ему особенно нравилась. Его тянуло к таким женщинам. Он подсознательно угадывал в них глубину и силу чувств, верность. Пожалуй, он и сам был влюблен в Эсфирь. Она писала, что учится в Томском университете. Ездила в Новосибирск, узнала, где его дом, пришла. Встретил ее какой-то мужчина, сообщил про его отъезд. Она попросила фрунзенский адрес. У Лунина сжалось сердце. Он долго разглаживал листок, долго всовывал его в обратно конверт. Тянул время. Наконец решился. Вскрыл второй конверт. Михаил сообщал о смерти Екатерины Дмитриевны.
– Баба Катя умерла, – сказал Лунин. Голос его задрожал. – Одни мы с тобой остались, мальчик. Только я у тебя, и ты у меня.
К удивлению Лунина сын не очень расстроился. Наверное, он еще не осознавал в полной мере страшное значение смерти.
Лунин винил себя в смерти матери. Не выдержало ее больное сердце переживаний за него с сыном, хождений в милицию.
Он знал, что по завещанию Игната Григорьевича дом после смерти мамы должен перейти к Михаилу. Тот в письме лишний раз об этом напомнил.
Он ответил Эсфирь. Между ними завязалась переписка.
– Когда мы снова в горы поедем? – постоянно спрашивал Игорек.
Лунина самого тянуло в горы.
В июне они опять поехали «на чикинду», как выражались сборщики. Игорь был в восторге. Отправились в другое место, с другой бригадой. На этот раз Лунин сдал две тонны.
В конторе он столкнулся со Святкиным, спросил о Любе.
– Нет больше Любки, – вздохнул тот. – Она тогда загуляла в Пржевальске, пошла, в некотором роде, по рукам. С уголовниками связалась. Хахаль один Любку зарезал. Из-за ревности, в некотором роде. Двадцать ран насчитали!
Сыну Лунин об этом не сказал.
Сезон закончился, но они поехали в горы еще раз: один чикиндист посоветовал собирать барбарис. Уже выпал снег. Они сняли на неделю комнату в селе в Кеминском ущелье. Барбарис Лунин сдавал одной женщине во Фрунзе. Та продавала его стаканами на базаре.
А в зимнюю сессию приехала Эсфирь. Между ней и Игорьком тотчас возникла взаимная симпатия. Особенно ему нравилось ее остроумие. Лунин это заметил. Он мог полюбить лишь такую женщину, которая бы хорошо относилась к его сыну, только при таком условии его душа могла открыться для любви.
Лунин и Эсфирь решили пожениться. Жить они собирались в Томске у ее родителей. У ее матери было больное сердце, один раз случился инфаркт. Эсфирь не могла ее оставить. Отец, профессор, жил лишь своей наукой и сам нуждался в присмотре. Кроме того, Лунин надеялся, что там Рита его не найдет.
Эсфирь вернулась домой одна, подготовила родителей. Лунин с сыном приехали в Томск через неделю. Отец Эсфирь был настроен благосклонно. Ее мать, крупная, плотная женщина с черными глазами навыкате, тоже открыто не возражала, но намеками дала понять, что не считает Лунина самой подходящей парой для своей дочери: большая разница в возрасте, отсутствие своего жилья, ребенок. Характер у Доры Давыдовны был властный и жесткий. И когда она стала одергивать Игоря, что-то велеть, что-то запрещать, то натолкнулась на отчаянное сопротивление. Мальчик привык к мягкому и уважительному отношению к себе со стороны отца. Дора Давыдовна ворчала, жаловалась на «невоспитанного мальчика», демонстративно не расставалась с валидолом. Однажды она своими придирками довела Игорька до слез. В тот же день Лунин уехал с сыном во Фрунзе.
Свадьба расстроилась, однако они с Эсфирь продолжали переписываться. Она писала в каждом письме, что любит его.
Лунин снял новую квартиру. С нетерпением ждал начала сезона. Он скучал по горам. Природа всегда непреодолимо влекла его к себе. Но горы он полюбил особенно сильно.
Однако когда он весной пошел в Лекрастрест заключать договор, оказалось, что в контору приходил милиционер, расспрашивал о нем. Лунин немедленно уехал в Саратов.
(продолжение следует)
Ringo (20-го, 35 лет)
