Мир вокруг нас прекрасен. Он не образно прекрасен, не иносказательно. Его очарование — в его прямолинейности, откровенности и бестактности. Он врывается в наше сознание, не спрашивая, хотим мы того или нет. Он распространяется по нам и всецело и безраздельно правит нашим сознанием. Именно сознанием, но не восприятием. Мир — всегда прекрасен. В своем величии и красоте и в своей ничтожности и пошлости. Но это — только ярлыки, которые мы инфантильной беспомощной ленью навешиваем на него своим восприятием. Мир прекрасен в своей безудержной красоте так же, как и постоянен в ней. Зеркала его — меняются каждую минуту.
Ткань, из которой соткано все вокруг — та самая красота жизни — есть поэзия. В самом высоком понимании этого слова. Щупальце искусства.
Но кто такие мы во всем этом великолепии? Какое занимаем место в специально созданном для нас дворце мы? Как глубоко проникает в каждого из нас это щупальце? Поэзия есть не то, что выходит из нас, а, наоборот, то, что входит. И как мы ей распорядимся, зависит от нашего восприятия. Как только человек посвящает свою жизнь литературе (хотя сказано несколько высокопарно, конечно), давайте так: как только он берется за перо, он перестает жить. Он становится наблюдателем жизни. И часто, за неимением других объектов для наблюдения, выбирает таким объектом себя. Исследуя себя и экстраполируя это во внешний мир, человек проходит от самых верхов — в самый низ, набитый страхами, жалостью, болью, ужасом и отчаянием. Этот путь часто минует самую нашу суть — красоту и осознание того, что мы созданы для счастья. Всеобъемлющего счастья, то есть такого, в котором тоже есть свои страхи, как бы это не казалось абсурдным, свои переживания, своя боль… Дело в том, как мы к ним применяем дарованное нам щупальце.
А никак. Чаще всего.
В момент осознания пошлости наших страстей и похотливости желаний (не стоит понимать в узком смысле), мы пугаемся и ради своего спасения ставим знак равенства между этим осознанием и самовнушением, что мир жесток, что нам плохо, потому что что-то пришло извне. Чаще мы выбираем легкий путь. Путь делиться с многочисленными последователями-единомышленниками. Но шутка в том, что мы не делимся. Мы продуцируем новое, такое же, и оно снова захватывает нас. И мы переживаем все это по кругу.
Мы создаем эксклюзивное, неизведанное другими, непознанное окружающими, как нам думается. Мы ставим себя в центр и говорим, что наблюдаем действительность, какой она стала после того, как мы впрыснули в нее эссенцию переработки собой нашего миросозерцания (которое на самом деле ложно). Но это не так. Мы по-прежнему не смотрим на жизнь, но она на нас.
Человек впускает в себя поэзию (потому что он не может этого не делать, это невозможно не делать), смешивает ее со своими ощущениями своего же внутреннего мира и с величайшей осторожностью выкладывает на красиво драпированную бархатом полочку дорого магазина свой изысканный товар. Так ему кажется. На самом же деле человек грубо швыряет на мясницкий прилавок пакет с зельцем, стряхивает туда пепел и требует, чтобы этим наслаждались.
Как соотнести эту абсурдную, противоречащую картину с современной действительностью, и как эта действительность влияет на эту самую картину? Бежим ли мы от окружающего по давно проторенной дороге, которая была заложена в то время, когда еще поэтическая изобразительность была юна и девственна, когда поэтические образы были новинкой, а потому за них можно было выдать любую банальность; или же мы идем сложной каменистой тропой развития себя и развития нашего взаимопонимания с миром, тропой становления себя, однако, не ощущая и не поддаваясь сырому влиянию этого мира, стараясь стань над ним?
Поэт пропускает жизнь через себя, сознавая свое значение в ней и наоборот. Он смотрит на все вещи и явления одинаково. Поэт не ест сырого мяса, он готовит вкуснейшее блюдо со специями и приправами. И у него это получается, потому что, путешествуя по морям своей жизни, своего восприятия он ищет разные рецепты, пробует, сравнивает. Он критичен, кулинарные свои неудачи он не подаст гостям, но подбирает то единственное соотношения перца и соли, которое раскроет вкус блюда во всей его полноте. Но, не останавливаясь на достигнутом, продолжает искать еще большее. Можно и писать, и делать, и представлять, и фантазировать, и мечтать, и создавать, и разрушать бесконечно. Но пока побуждения достаются со дна, минуя красоту; пока не рассматриваешь их; пока не препарируешь, не пытаешься осмыслить, посмотреть в другом свете, через другое стекло микроскопа; пока не пытаешься интерпретировать их; пока мясо остается просто мясом — не имеет смысла ни форма, ни содержание. А любая стилизация ужасна.