Как-то в первом классе нам задали писать сочинение. Все ребята очень воодушевились – ещё бы, ведь это было самое первое сочинение за всю нашу коротенькую жизнь! И тема такая интересная – «Мой самый любимый человек в мире». Казалось бы, что может быть трогательнее и невиннее на свете, чем маленькое семилетнее существо, старательно пишущее своим корявым детским подчерком про того, кого оно любит больше всех на свете! Конечно, все дети стали писать про своих родителей. В основном про маму, а те, кто захотели выделиться – про папу. В том числе и моя соседка по парте Машка. Правда, сначала она написала про мальчика Колю из параллельного класса, но потом нещадно порвала листок, сказав, что всё-таки главный мужчина в её жизни – это папа. А я вот взялась писать не про маму, и не про папу. И даже не про моего одноклассника Петю с длиннющими ресницами, который постоянно дергал меня за косички. А стала писать я про моего брата. Он не то, что был самый любимый, нет, мой старший брат Ваня был единственный горячо и по-настоящему любимый мною человек за всё мое не слишком-то радостное детство. Вам может это показаться странным – детишки в раннем возрасте обычно не признаются в открытую в искренней любви к своим братьям и сестрам. Старшие их задирают, а младшие раздражают. Совсем же по-другому было у нас с Ваней. Братьев у меня, по сути, было двое, и оба старшие. Один по отцу, второй по матери. То есть, когда мои родители поженились, у каждого уже было по сыну, а потом, в совместном браке зачем-то появилась я. Который «самый-самый» старший брат, по отцу – это был Денис, он уже был в одиннадцатом классе. А герой моего сочинения, Ваня, соответственно, был мне родным по матери и учился ещё только в девятом классе. Сказать, что семья была у нас ужасная и жили мы в отвратительных условиях – это ничего не сказать. Проживали в теснейшей квартирке, никогда не знавшей ремонта, в старом, плохо отапливаемом доме. Одежды у нас было только по паре необходимых вещей, частенько приходилось голодать. Отец был тираном и извергом, постоянно пил и давно уже не работал. Мать – безответная раба, во всем беспрекословно подчиняющаяся мужу и, к сожалению, потерявшая человеческий облик из-за своего униженного раболепства. Казалось, она только и умела, что мыть полы да истерично орать на младших детей. Да, кричала она только на нас с Ваней, попробовала бы она покричать на Дениса – сразу бы получила по морде от отца. Ден был отцовским любимчиком – ещё бы, ведь он так был на него похож. Такой же бессердечный садист и мучитель слабых, я с ужасом думаю о том, что сейчас, он, быть может, обзавелся своей семьей. Надеюсь, что всё же нет. Таким людям противопоказано человеческое общежитие в принципе, не говоря уж о собственной семье. Совсем же иным был Ваня. Тихий, добрый и скромный. Отец ненавидел его люто за чистоту и кротость, аргументируя это тем, что брат ведет себя как самая настоящая баба, не желал признавать того, что Ваня из всех существ мужского пола в нашей семье единственный был достоин называться мужчиной. Тиран всячески пытался выжить мальчика с белого света: за бесконечные, выдуманные им самим Ванины провинности, он наказывал его в лучшем случае голодом, а в большинстве случаев просто нещадно бил – кулаками, ремнем, палкой и даже устрашающего вида плёткой, которую отец сплел сам из множества старых кабелей. Не забывал и унижать морально: жуткими оскорблениями, а иногда и лишением одежды после побоев – что было особенно страшно для Вани с его зашкаливающей природной стыдливостью. Я, конечно же, всячески избегала Вани в эти моменты, своим детским разумом понимая, как ему должно быть неприятно, когда его наблюдают в таком виде, а вот матери было, похоже, наплевать на чувства своего дитя. Со мной тоже обращались не ахти: лишали еды, орали и оскорбляли, но не били. Не потому что любили, а потому что в тюрьме оказаться не хотели за убийство собственного ребенка. Дело в том, что я была очень слабой физически, инвалидкой с рождения. Для поддержания жизни мне постоянно требовалось принимать дорогостоящие для нашей семьи препараты, которые даже не выдавали по льготам, а также проходить ежегодные курсы лечения. Когда отец работал, мы хоть как-то справлялись, но когда его уволили, и он так никуда больше и не устроился, Ване пришлось искать способы зарабатывать деньги на мое лечение. Если же какие-то деньги оставались, отец отбирал у него их насильно с очевидной целью – пропить. Хоть и говорил, что на семейный бюджет. В общем, тепло и заботу в детстве я получала лишь от Вани. Брат делал со мной уроки, объясняя материал, непонятый в школе, намного интереснее и легче, чем учителя. Если я ошибалась, никогда не повышал голоса, а подбадривал меня и терпеливо пояснял ещё раз. После выполнения уроков играл со мной во всё, что я хотела. Только вот делать это мы старались всегда втайне от отца. Ведь если он замечал, последствия были печальны. Мои жиденькие игрушки, доставшиеся по наследству от мамы и братьев, разлетались в стороны, на меня кричали, но это ещё ничего, ведь Ваню… Ваню отец отводил в другую комнату и бил. Никогда не забуду то, как я сижу, ещё плачу от грозного отцовского крика, как вдруг возвращается Ваня. Обычно с красными надранными ушами или щеками, горящими от тяжелых отцовских пощечин. Но он ничем старается не выдавать произошедшее, сажает меня к себе на коленки, гладит по волосам и шепчет разные успокоительные слова. Я быстро успокаиваюсь, а он улыбается и говорит мне, что вовсе и не стоило плакать, всё хорошо, главное, что мы есть у друг друга и мы вместе. И улыбка у него такая добрая, и глаза такие добрые-предобрые, только грустные очень и у самого ещё слёзы застыли… Примерно это я и написала в своем первом в жизни сочинении. Про уроки, игры, про то, как он меня жалеет. Честно, искренне и по-детски не ожидая подвоха. Я и совсем представить не могла, что учительница покажет мое творение матери на собрании и скажет, что это ненормально, когда ребенок больше любит брата, чем родителей, а самое главное что ей очень не нравится обстановка в нашей семье. Мать, в свою очередь, передаст всё, как ищейка, отцу, а отец... Это был самый страшный вечер за всю мою жизнь. Отец рвал и метал, предварительно выставив мать и Ваню из комнаты. Это продолжалась долго, он кричал и кричал, что я такая неблагодарная дрянь, не ценю своих родителей… А потом, потом он меня ударил. Резко, неожиданно. Очень сильно. По лицу, ладонью плашмя. Я закричала от страха и боли. И в комнату забежал не выдержавший Ваня. Он схватил отца за руку, которую тот занес для второго удара, начал кричать, что я же больная и нельзя меня трогать… Я хорошо помню отцовское выражение лица. Такое лицо было у злодея в мультике, который я смотрела у Машки в гостях, потому что дома у нас телевизора сроду не было. Этакая злая усмешечка и адский огонек в глазах. Он прошипел, что хорошо, он не будет меня бить, он придумал способ наказать меня получше. Если я больше всех на свете люблю Ваню, значит, он будет бить его. При мне. Прямо сейчас. И прокричал Денису, чтобы тот нес палку. Он бил Ваню нескончаемо долго. По крайней мере, так казалось мне, обезумевшему от страха ребенку. Брат, постоянно недокармливаемый в детстве, был очень худой, и справиться с взрослым мужчиной никак не мог. Сначала отец охаживал его этой палкой, потом, когда Ванечка уже обессилено лежал на полу, скрутившись в позе эмбриона, изверг стал бить его ногами. Я плакала, бросалась на колени перед отцом, хватала его за трижды проклятые руки и целовала их, умоляя, чтобы он прекратил эту пытку, звала на помощь маму, но она не приходила. Попыталась выбежать, но за дверью стоял ухмылявшийся Денис, не выпускавший меня. Под конец, отец несколько раз ударил Ваню лицом об стену… Нет, я не забыла ни на минуту этот ужас, этот невероятный детский страх и душевную боль, что по твоей вине так жестоко избивают твоего самого близкого и родного человека, а ты ничего, ничего ровным счётом не можешь поделать! Я до сих пор просыпаюсь в холодном поту и слезах, всякий раз, когда бессердечный Морфей ниспосылает мне этот жуткий сон. Отец ушел внезапно. Ваня лежал на полу, скорчившись от боли и тихонько постанывая. Я подбежала к нему, обхватила его избитое тело своими тоненькими детскими ручонками. Брат попытался осторожно присесть. Его лицо было окровавлено, из носа и рта струилась кровь, он бормотал, чтобы я его не трогала, иначе испачкаюсь. Но я обнимала его все сильнее и сильнее, пыталась ладошкой стереть кровь с его лица, но её было слишком много, слишком… Детский разум отказывался принимать происходящее. Я беспомощно озиралась по сторонам, как бы пытаясь найти ответа. С тумбочки на нас смотрела старая Ванина игрушка – забавный и немного нелепый пингвин. Почему-то его голубые глаза, показались мне очень печальными... Я вспомнила, как Ваня говорил, что этот пингвин был его самой любимой игрушкой в детстве, что это его настоящий папа подарил давным-давно. Я взяла пингвина и прижала к Ване. «Вот видишь, он тоже тебе жалеет… » Белая грудка пингвина впитывала в себя кровь брата, Ваня шептал, что я совсем глупая, что запачкала его любимого пингвина и он тоже теперь как раненый. Ничего, братик… Пингвиньи раны мы потом отстираем, а вот нашим уже никогда не сойти с сердец. Через пару лет Ваня ушел из родительского дома и нашел себе пристанище. Хорошее, уютное и спокойное место. Конечно же, как только обстоятельства позволили, он забрал меня к себе. Но это уже совсем другая история, которую он, может быть, сам вам когда-нибудь расскажет…
Полярник (24-го, 48 лет)
