Утро, еще темное, холодное утро. За окном воет бездомная собака, гудит ветер и можно даже услышать плеск реки, которая течет у меня под окошком.
Четыре двадцать утра, мир без людей. Несколько окон со светом во всей громадной девятиэтажке (по-видимому, там тоже не могут уснуть), одинокая собачонка у грязного обшарпанного подъезда и все.И тишина.
В это время я не сплю. Наверное, это можно (и нужно) назвать юношеским максимализмом, но именно в это время, в четыре двадцать утра, я думаю о тех, кого больше нет со мной.
Нет, они не умерли. Они вполне себе живы и здоровы, учатся, работают. Они улыбаются, радуются жизни, достигают новых высот.
Но уже без меня.
Тяжело отпускать человека, который был для тебя всем, и в раз оказался никем. Был для тебя и небом, и солнцем, и землей, и вмиг – все это растворилось.
Все твои воздушные замки рухнули, впрочем, там же оказались и ваши совместные планы, мечты, и надежды. Теперь ты не можешь спокойно вспоминать о том, что вы когда-то вместе готовили на кухне его любимые куриные шницели, ты, по сути, больше ни о чем не можешь спокойно вспоминать.
Ты больше никогда не послушаешь любимую песню без содрогания, ведь эта песня непременно была и ЕГО любимой песней.
Дрожащими руками, медленно, будто это что-то изменит, ты удаляешь все переписки. К черту их! Бессмысленная травля души, ума, и не менее бессмысленные воспоминания, с сопутствующими мыслями «а тогда было все хорошо, а тогда он был рядом».
И много вопросов, их сотни, миллионы. Вопросы, нависшие над твоей безжизненной фигурой, над фигурой, чье тело еще живет, сердце бьется в привычном (ну или в почти привычном) ритме, а душа практически мертва, истощена, словно узник Бухенвальда. Тысячи вопросов, и ни одного ответа.
Ты разбираешь по полочкам все пережитое, все ссоры и ругани, пытаешься копать внутри себя, и все же не находишь ни одного вразумительного ответа. Ты причиняешь себе нестерпимую боль, вспоминая снова и снова сюжет расставания, а может и причину. В тебе борются два желания: все бросить и начать забывать, или кинуться в ноги и слезно молить не покидать. Но ты очень горд, и явно не сможешь этого сделать. Да и незачем. Тебя поднимут с грязной земли, небрежно отряхнут, и отправят восвояси, не оценив должным образом твое унижение.
Спустя долгое время, которое ты убил на «самокопание», приходишь к выводу: ты во всем виноват. Виноват в этом и в том, в том, что не смолчал в определенную минуту, не простил чего-то, где-то грубо ответил. Начинаешь винить во всем себя, искать больше и больше недостатков, будто в подтверждение своей теории о разрушении отношений.
И ты вроде бы понимаешь, что от этого вытаскивания грехов наружу не становится никому лучше: ни тебе, ни ему, былую легкость отношений не вернуть. Да что там легкость, отношения не вернуть.
Ты понимаешь, что незачем копать и дальше, но не перестаешь этого делать. Ты же, черт тебя побери, должен найти и понять свою ошибку!
А снаружи… Что же ты представляешь собой снаружи? Ты – обычный, как и прежде, люди думают: «Надо же, ему совсем не сложно без него(нее), он держится молодцом».
Да, молодцом. Только никто из них и представить не может, каково это: вздрагивать при каждом упоминании имени дорогого тебе человека, покрываться мурашками, учуяв запах знакомого парфюма, неметь от любой весточки о нем, о твоем человечке, о таком родном, но уже о таком далеком…
Со временем твоя душа каменеет, мертвеет всякое воспоминание о том человеке. Нет, ты не забываешь прекрасные моменты, просто теперь ты в силах искренне улыбнуться, и уже с радостью вспоминаешь все, а не с болью, которая тянула прежде твою грудь вниз, к земле. Ты в силах пройти мимо и светло, ни разу не фальшиво улыбнуться прежде дорогому человеку;теперь ты можешь не прятать уставшие и измученные глаза, ведь они теперь сияют; теперь ты можешь дышать полной грудью. В ней теперь нет сотни камней вины, которые делали ее неподъемно-тяжелой. Теперь ты смело смотришь вперед, и называешь всю эту боль «опытом».
Тебе несомненно легче, но все же, как и прежде, бессонными ночами, примерно в четыре двадцать утра, ты снова вспомнишь, что так долго терзало тебя, и возможно, будет всегда терзать в четыре двадцать утра.
В то время, когда мир без людей.