Он попросил посмотреть на него, и я покорно подняла глаза, цепляясь за его зрачки и морщась. Он сидел напротив, на моей постели и выбивал пальцами тихий ритм, который тут же тонул в складках одеяла. Он мой кошмар, но и часть жизни. Мы знакомы ровно 30 лет. Этой цифры вполне достаточно, чтобы въесться в кости человека, стать одним целым. Его волосы отливали красным цветом на солнце, словно они впитали в себя закат. Мой шатен вечно молодой двадцатилетний мальчик. Его взгляд резал хуже тупого ножа, оставляя внутри ржавые борозды раздражения. Стоит только заглянуть в его кофейные радужки, как мысли путаются, и желудок неприятно съеживается от спазма. Мне казалось, что за столько лет нашего знакомства я привыкну к нему, но нет. Каждый раз, как в первый. Мне тошно от его улыбки, замершей в уголках полных губ, которая так и осталась дразнящей, озорной, как солнечные зайчики на стенах комнаты.
Почему они все такие красивые? Шатен протянул руку и накрыл ею мое запястье, высчитывая пульс. Его реснички вздрогнули, и он посмотрел на меня так, как будто в чем-то сомневался.
- Еще немного, Ми, - помолчав, сказал парень.
Я закатила глаза и шумно вздохнула. Ми…Только он так меня называет уже в течение тридцати лет. Ми…Так по-детски звучит, вызывая трепет, напоминая о прошлом, словно содовую пьешь из стеклянной бутылочки в жаркий полдень.
- Я знаю.
Мне ничего не оставалось, если только выдохнуть эти никчемные слова. «Я знаю». О чем я знаю? О том, что умираю. Еще несколько дней, а может, даже часов осталось. Только он распоряжается моим временем, выпивая его маленькими глоточками, а потом остатки допьет залпом, как рюмку коньяка. Шатена звали Джуном. Он появился не случайно. Однажды в 1983 году, выйдя из магазина в обнимку с бумажным пакетом, я наткнулась на него. Его волосы также сверкали красным, полные губы изобразили дружелюбную улыбку, а шоколадные глаза впились в меня, как присоски, которые обычно есть на игрушках, чтобы прилепить их к автомобильному стеклу. Его внимательный, проникновенный взгляд заставил поперхнуться воздухом и чуть не выронить пакет с продуктами на мокрый асфальт. Тогда был сентябрь. В Сеуле по утрам накрапывал легкий противный дождь, вызывая дрожь, пробегающую по позвонкам. Шатен посторонился и пропустил на улицу, но я так и не могла отвести от него глаз. Почему-то он выскреб все мое внимание и сосредоточил его на себе. Странный незнакомец.
- Привет, - вдруг прошептали его губы.
Это приветствие отозвалось в ребрах, как будто туда попала птичка и затрепыхалась в грудной клетке.
- Привет, - ответила я не своим голосом…
- О чем задумалась? – вырвал из воспоминаний Джун.
- Ни о чем, - бросила я, отвернувшись к окну.
- Обо мне. Жалеешь? Да? – его глаза были опущены, устремлены на веселенький рисунок пододеяльника.
- Да, - призналась я.
- Не хочешь уходить? – сыпались вопросы, от которых становилось больно. И боль такая…Как иголки. Уколола и отпустила.
- Не хочу, - ответила я. – Но ты все равно не отпустишь.
- Нет, - мотнул головой Джун и еще сильнее стиснул мою ладонь. – Я ждал тебя тридцать лет, Ми.
- Мог бы подождать и еще тридцать, - сказала я, остро взглянув на парня.
- Договор.
Не стоило напоминать. Отмазки бессмыслены. Он потянет меня за собой при любом раскладе, а я не смогу сопротивляться, потому что есть место в сердце, которое принадлежит лишь моему шатену. И нас связывает не просто договор, а ниточки любви. Они, как паутинки, но все равно щекочут. Не дают отпустить Джуна.
Я погладила его по волосам, спускаясь к смуглой шее, замирая холодными пальцами на теплой коже, притягивая его к себе. Наши лбы соприкасаются, мы встречаемся взглядами и улыбаемся. Я не должна была связываться с этим порождением тьмы, но не вся тьма так ужасна, как ее расписывают в Библии. Джун – это дьявол, которому я продала свою душу тридцать лет назад. Мне не жаль. Благодаря ему я приобрела все, что хотела. Он был моим источником сил, пусть проклятым источником, но я была счастлива. И сейчас, когда пульс слабо выбивает свою привычную песенку жизни, я все равно ничего бы не изменила, а раз за разом отдавала бы душу и себя в его руки.
*****
Мое прошлое не отличается необычностью. Жила, как все: родители, школа, станции метро, улицы, дома, бегущие вниз по узкой по дороге. Отец работал инженером, а мать учительницей истории. У меня был также младший брат, но он долго болел и умер, оставив после себя лишь черно-белую фотографию. Я не помню его сейчас. Только всплывает имя Мин Ки. Темные воды прошедших дней так и продолжают рябить, расплываясь кругами, но не бьют так сильно, как волны. Они окутывают светлой печалью, лишая на минуту покоя.
Я была одиночкой по своей натуре, но друзей у меня было много, просто не впускала никого так глубоко в душу, не хотела цепляться за одного человека, быть зависимой. Выходные проводила дома, выписывая интересные цитаты из книг. Иногда прочтешь чью-то умную мысль и забудешь вздохнуть, как поразила тебя ее простота и мудрость, просто попадание в десятку. А потом перевариваешь прочитанное, вымеряешь на себе, стараешься подогнать свою жизнь по сказанным словам, а ведь так нельзя. Нужно придумать собственный шаблон существования, но тогда я этого не понимала. Мое мировоззрение не отличалось проницательностью, оно напоминало, скорее всего, размытый фокус, когда еще железнодорожные пути жизни не перевел стрелочник.
В школе у меня была привычка вести дневник. Я писала о своих одноклассниках, о погоде, о том, что делала вечером и куда ездила на каникулах. До сих пор помню предпоследнюю парту у окна, шуршание новеньких страниц в учебнике и корявые буквы, написанные наспех. Мой сосед Джон Хван был отличником. Его смешные круглые очки даже сейчас вызывают улыбку. Он часто спорил со мной и спорил горячо, как будто от его правоты зависела жизнь. Я так не умела. Мне становилось скучно, и я отворачивалась к окну, отвлекаясь на природу или школьников, которые спешили на спортивную площадку.
Я не была красавицей. Мой невысокий рост, худощавая фигура и волосы, вечно собранные в хвост, ничем не выделяли меня из толпы, бежавшую на перемене либо в столовую, либо на улицу. Единственное, что мне не нравилось это школьная форма. Я напоминала в ней комплекс геометрических фигур, сплошные углы и отрезки. Я стеснялась и пряталась за спинами подружек, если мимо проходили мальчики. Мне было стыдно стоять напротив зеркала при всех. Я считала, что недостойна смотреть на собственное отражение при других людях, хотелось одеть паранджу и разбить к черту ту гладкую поверхность с отпечатками незнакомых пальцев. Я очень не любила себя, а после вся эта ненависть превратилась в равнодушие к внешней оболочке. В семнадцать лет все мои знакомые девчонки ходили, как модели, строили глазки парням, а я, забившись в скорлупу пофигизма, ходила с толстой тетрадкой, куда записывала огрызки, как мне казалось, умных мыслей. В волосах путались карандаши, на которые я накручивала густые черные пряди в задумчивости, губы, искусанные до крови, и шальные глаза, скользящие по человеческим лицам, выискивали что-то особенное. Мой мир состоял из кусочков музыки и бумаги, перепачканных в чернилах ногтях и запаха кофе, который мне нельзя было пить, а еще из никотинового дыма. Это были типичный максимализм, переродившийся в максимальный драматизм. Родители думали, что я сошла с ума, а я просто писала. Бесконечные меридианы слов опутывали мой мозг, порой выдавая что-то ужасное.
«…дельные мысли почему-то приходят лишь поздно ночью, когда ты вчитываешься в интервалы между черно-белыми буквами, составляя бесформенные картины в голове. Пальцы ищут ручку и блокнот, но пока руки нащупывают реальность, эфемерность выскальзывает в окно и оставляет тебя в дураках. Я покусываю губы и вздыхаю. Черт, снова упустила вдохновение, когда оно коснулось меня своими золотистыми ресничками и опалило сладким фантазийным дыханием, от которого закружились мысли, как после эфира в легких. Я опустилась на кровать и осмотрела мрачные силуэты комнаты. Сейчас бы покурить. Почему, когда ты теряешь слова, то хочешь Курить? Почему? Это что, шаманский ритуал, чтобы вернуть музу обратно? Моя муза пахнет клубничными леденцами и имеет улыбку чеширского кота, а глаза - черные дыры, лишающие времени, притягивающие и выбивающие почву под ногами, словно земля вмиг раскололась и ухнула в никуда. Мое вдохновение рождается из-под его пальцев, которые медленно перебирают струны. Оно накатывает неожиданно, как цунами и уходит, не попрощавшись, как чопорный англичанин, тихо прикрыв дверь. Я опять открываю книгу и прыгаю по словам, как по кочкам, вновь погружаясь в бессмысленность полуночных минут».
Вы спросите, что за муза нарисовалась в моих скромных буднях? Обычный парень, который казался мне необычным. Инопланетным созданием. Он учился в параллельном классе, который находился за стеной. Я увидела его случайно и потом удивилась, почему я не замечала раньше? Пак Му Ёль был высоким, стройным, с непослушными темными вихрами на макушке, с большими глазами, которые несвойственным корейцам, и широкой улыбкой, от которой мои бабочки в животе впадали в нирвану. Его голос был низким, с заманчивой хрипотцой, но что мне большего всего в нем нравилось – это длинные пальцы музыканта. Он играл на гитаре, что-то тихо напевал себе под нос. Я подсматривала за ним и утирала пересоленные потоки слез, даваясь влюбленностью, как шпинатом. Я обещала себе, что никогда ни в кого не влюблюсь, но Пак Му Ёль сломал мои принципы, заставляя посмотреть на мир иначе.[size=3][/size]