-= Клуб начинающих писателей и художников =-

   Шесть – число совсем не страшное. Шесть – число родное. Если посмотреть на нос отца в профиль, его очертание напоминает шестерку. У всех такая шестерка есть – и у красавца Мойше, и у чудаковатого хасида Ицхака, и у плаксы Шимона, и даже у толстой Этли, правда, слегка приплюснутая. Есть она и у самой Двойры. 
  Двойра прижимается щекой к зеркалу, до предела скосив глаза на свое отражение. Глазам больно, голова слегка кружится, но Двойра увидела то, что хотела – вот она, шестерочка-то! Из-за печи доносится сердитый кашель старого отца. Хватит вертеться перед зеркалом, - подразумевает этот кашель. Двойра за свои неполные четырнадцать лет научилась без слов понимать людей, с которыми ей приходится жить бок о бок. В тесной покосившейся лачуге ютятся девять клезмеров , две скрипки, два кларнета, одна виолончель, одна флейта и большая рыжая кошка Бузя.
  Клезмеры... Кто же в деревне Халешен их не знает! У кого свадьба – зовут клезмеров. И на светлую Хануку без них не обходятся. А какая же Пасха без песен и музыки? Любят в деревне клезмеров, важен их труд. Как пекарь дает людям хлеб, так клезмеры приносят народу отраду и утешение. Радостно и приятно даже просто смотреть на музыкантов, когда они всей оравой покидают свой маленький белый домик с соломенной крышей. Куда бы ни пошли клезмеры, тут же оказываются они в центре внимания. Проказливые мальчишки подолгу следуют за ними по улице, дергая певицу Этлю за белобрысые косы, беззлобно передразнивая прихрамывающую походку флейтиста Шмуэля и с благоговейным ужасом вполголоса обсуждая внушительный рост скрипача Ицхака. А у дома портного Мендла вечерком собираются посудачить стайки пожилых замужних евреек – нервных, крикливых, но добрых и юморных женщин. Завидев музыкантов, они в знак приветствия заливаются смехом, и одна из них окликает Шмуэля:
  - Красивый, хочешь папиросочку?
  - Флейтист. Не курю, – с достоинством отвечает тот, сдувая с лица лезущие в глаза длинные волосы. А галантный Ицхак склоняется перед женщинами в глубоком поклоне:
  - Вечер поздний, а светло по-утреннему от красоты вашей...
  - Ну вас к бесу, почтеннейший! – стушевавшись, хохочут они. – Постойте, куда это вы собрались? Сыграйте нам, а то не пропустим!
  - Мы на свадьбу торопимся – должен ведь кто-то невестины слезы осушить, - как всегда, прибауткой отвечает старый Хаим, Двойрин отец. И музыканты продолжают свой путь. Люди слова, они всегда появляются без опозданий. Но если заболеет из них кто, остальные никуда не идут. Разве можно обойтись без Берл-Янкла, жизнерадостного юного скрипача? Или без лукавой и нежной флейты Шмуэля? А Этля?..
  Когда Этля Каро начинает петь, даже самое шумное сборище притихает... Ангел, спустившийся с небес посреди празднества, не добился бы такого молчаливого восторга и обожания, которого регулярно добивается Этля. Нет у ангела такого голоса, чистого, низкого и чувственного. На высоких нотах он так трепещет, что даже невозмутимый Шмуэль, Двойрин кузен, потрясенно восклицает: «Женщина, женщина!» и тайком утирает скупые слезы рукавом кафтана. Замужем ли Этля? Ой, ну что вы глупости спрашиваете! А то сами не видите – не носит Этля парика, белокурые ее длинные косы – свои. Подходят иногда после праздников люди разные – и юнцы робкие, и вдовцы почтенные, поседевшие (от радости или от горя, уточнять не будем. Земля да будет пухом их женам!); спрашивают они:
  - Кто эта женщина, которую Бог наделил таким талантом? Кто эта ангелица? 
  Отец горд. Он был когда-то кантором, а Этля, дочка нынешнего кантора – его воспитанница.
  - Вот она, сокровище мое. - Он показывает на тучную белобрысую Этлю, которая, ловко сморкаясь одним пальцем, дымит дешевыми папиросами и с помощью не самых цензурных слов выясняет отношения с неряхой Шимоном. Сватающиеся мрачнеют и переводят разговор на другую тему. А то и вовсе уходят, извиняясь. Никому Этля не люба. Но Двойра знает один секрет – к Этле неравнодушен Берл-Янкл, друг ее детства.
  Берлу зимой уже семнадцать исполнилось, но в душе он оставался мальчишкой-озорником. До сих пор соседи осаждают дом клезмеров с жалобами на проделки парня – то он лошадям семейства Кац хвосты вместе сплетет, то вымажет сажей белоснежных кур семейства Рубинштейн. Он, конечно, прощения просит, мастерски изображая искреннее раскаяние. И на колени встанет, и головой о стену побьется, если надо. А на следующий день возьмет да запрет злополучным соседям двери метлой, и все повторяется... Отец давно махнул на него рукой. Да и не он воспитанием Берла занимается, если честно. Тринадцать лет назад, через год после рождения Двойры, мальчика оставила родная мать, попросту подкинув его клезмерам. И воспитывал его как сына хасид Ицхак, у которого своих детей не было. 
  Ицхак Цудечкис талантлив? Бесспорно! И скрипач, и певец, и вообще умница – что ни спроси, все знает! Да вот одного ему бог недодал – простого житейского разума. Он взбалмошен и исключительно доверчив, вечно витает в облаках. Несмотря ни на что, человек он необычайно симпатичный и трогательный. Про себя Двойра называет его «наше солнышко». Вообще, Ицхак странный – будто и не хасид вовсе: во-первых, он рано овдовел, но так больше и не женился, что для халешенцев – дикость (есть ведь даже пословица: «одному и в райском саду плохо»); во-вторых, ему уже сорок, но выглядит он моложе, потому что ни бороды, ни усов не носит (опять-таки, дикость!). Ходят слухи, что он до тринадцати лет в Восточном Иерусалиме с родителями жил, а покойный отец его – типичный представитель тамошних «зебр». От отца-то у Ицхака и остался яркий полосатый халат, благодаря которому его за версту видно. Впрочем, его вы легко узнаете и без халата. Его рыжая курчавая шевелюра, янтарные глаза и белое веснушчатое лицо в буквальном смысле слова светятся. Как частенько шутит Берл-Янкл – благодаря Ицхаку клезмеры прилично экономят на свечах! Хотя даже он не в силах побороть ту пасмурную ауру, что окружает мрачного Шмуэля.  
  Двоюродный брат девочки, хромой Шмуэль Ривкинд по прозвищу Мерклый – личность действительно мерклая, непонятная. В то время как все клезмеры собираются вечерком поболтать о жизни, о делах, о новостях, он сидит в уголке за печкой, уставившись стальными серыми глазами в одну точку, и думает. Часто вздыхает, но молчит. Он сторонится людей, и люди, в свою очередь, сторонятся его. Зато живность всякую он обожает – птиц, кошек, лошадей. Никому в обиду не дает. Не только даровитый флейтист он, но еще и единственный деревенский ветеринар. И животные ему взаимностью отвечают – ни разу его еще собака не покусала, ни разу кошка не оцарапала; пчелы, и те никогда не нападают на него. Разговаривать с Шмуэлем не очень приятно – злой, язвительный язык у него. И все же его сарказм, его бескомпромиссный ядовитый юмор не раз утешали друзей в горе и помогали спокойнее относиться к своей бедности. Как и Ицхак, он начисто выбривал лицо, но халешенцы к этому давно привыкли – ни для кого не секрет, что Шмуэль в душе атеист и потому может делать все, чего душа пожелает. 
  Чернокудрый Мойше же – история отдельная. Вернее, даже не история. Мойше – это целая песня. В танце зачатый, в танце рожденный, живущий в стихии танца. В деревне про него говорят: «Легкое тело и легкий характер». Парень он веселый, душевный и отзывчивый, в сердце его нет места желчи и коварству. Заразительная лучистая улыбка и два блестящих, игривых, черных, как маслины, глаза – вот из чего сделан Мойше. Двойру он безумно любит, балует и предан ей беззаветно. Глазенки девочки горят, глядя на него, а сердечко гордостью наполняется. В паре с ним танцует не кто-нибудь – она. И разница в росте не помеха. Худенькую кудрявую Двойру все, кого ни спроси, принимали поначалу за мальчика. Ну не может же девочка так танцевать! Отец тоже так думал, но запретить дочери танцевать он не мог. Да и на хлеб зарабатывать чем-то надо.
  В юности он и сам танцевал, да. Как же можно забыть это чувство свободы, когда легкость переполняет тело, ноги почти не касаются земли, а сердце поет вслед за скрипкой и сжимается от сладкой боли? Как можно лишить своего ребенка такого счастья?
  Будет тебе четырнадцать, непременно женюсь, обещает Мойше. Двойра не знает, шутит ли он, но на всякий случай радуется. Четырнадцать уже не за горами, а стать такой, как Этля, не очень-то и хочется. Да и отец против не будет – любит старый Хаим веселого Мойше как сына родного. 
  А есть еще два брата, Аарон и Шимон – тоже танцоры заправские, но чаще все же кларнетисты. Гордость Аарона – его волосы. По всей деревне парни стонут от зависти, едва завидев его богатую шевелюру. Это такие волосы, что на них можно специально ходить посмотреть. Пейсы едва ли не на плечах лежат. Ох уж этот Аарон – вечно занят своей особой! Не оставляет в покое несчастные волосы – то расчесывает, то просто приглаживает. Люди интересуют его куда меньше собственной внешности. Как засядет перед зеркалом – не докричишься, хоть резать тебя будут...
  А Шимон, пусть и самая настоящая чушка в бытовом отношении, не в обиду ему будь сказано, добрейшей зато души человек! Отдаст последнюю рубашку! Конечно, если вспомнит, где она – под матрасом, за печкой или в сенях на полу... Нет задачки легче, чем довести сердобольного Шимона до слез. Он плачет дома, в гостях, на свадьбах, в синагоге и даже во время танца, если ему вдруг почудится, что у вон той девочки возле стены глаза грустные... Ни он, ни Аарон не женаты. Трудно найти женщин, которые смогли бы вынести хоть пару часов рядом с ними... 
  Такая вот у Двойры семья. Кровного родства нет, жизнь их сплотила. Девочка обижается, когда ее жалеют и называют сироткой. Ну да, матери нет, зато есть любимый отец, брат и все остальные клезмеры. И даже кошка. Какая же она сиротка?

* * *

  День хороший, день ясный – первый день лета. Завтра суббота, а справлять не на что – давненько не было свадеб в деревне. Соседи, конечно, помогают – и муку одолжат, и куру, и пряностями одарят. Но стыдно перед людьми!
  Двойра скучает и нещадно тискает кошку в уголке. Никто с ней поговорить не хочет – все заняты. Отец за столом у окошка погрузился в чтение потрепанного Талмуда в черном с серебром переплете, его сейчас трогать не надо. Остальные – во дворе. К ним нельзя. Ну что за жизнь? И так с самой весны... Хоть бы пришел кто...
  И только подумала об этом Двойра, как дверь избы их открылась и входит помощник хозяина постоялого двора, Копл. Вот чудеса-то, восхищенно подумала девочка. Пусть и Шимон тогда зайдет!
  Но на Копле чудеса закончились. Прокашлявшись, он поприветствовал отца:
  - А и здравствуйте, реб Хаим! Как ваша жизнь? Как ваша поясница?
  - Здравствуйте и вам, - улыбаясь в бороду, отвечает отец. – Пояснице уже лучше, потому и жить стало легче... Что хорошего скажете, пане Копл? 
  - Меня к вам хозяин, Довид Весноватый, послал. Господа у него остановились шибко важные, из города. Граф и графиня Хмельницкие.
  - Аж графья? 
  - Да, проездом они в нашей деревеньке.
  - Что же, господа из города хотят посмотреть клезмеров?
  - На то вина Довида! Он вас так расхваливал перед господами, что будь вы там – краснели бы. От они и говорят: пригласите... К вечеру подходите все, вдевятером. Деньги вам хорошие будут, - тихо добавил Копл и прищелкнул языком. – Господа-то богатые.
  - От такого предложения не можно отказаться, - закивал отец. – Передайте, к вечеру буду как штык со своими ребятами. Смотри, если обманул насчет денег-то...
  - Ой, прекратите, реб Хаим! Отлично знаете, что если с деньгами не получится, мы с Довидом вас не обидим и завсегда угостим хорошим ужином за так. В общем, ждем вас, - промолвил Копл и, кланяясь, попятился к выходу.
  А отец подошел к Двойре, заглянул в черные глазки дочери и спросил:
  - Ну как, Двойрушка, в настроении ли ты сегодня танцевать?
  - Конечно, папа, - ответила девочка. Выпустила вконец замурзанную Бузю. – Давай сейчас же всем скажем!
  - Эй, евреи! – воскликнул отец, высунувшись в окно. – Бросайте все дела, заканчивайте все разговоры! Этля, в голосе ли ты? Берл-Янкл, Ицхак, как там скрипки ваши? Шмулик, мы нуждаемся в твоей флейте! Аарон, Шимеле, куда вы забросили свои кларнеты? Мойше! Двойрушка готова танцевать, а ты?
  - Работа, работа! – радостно загалдели клезмеры. – У кого свадьба? Неужто Броха-рыжая, мясникова дочь, наконец-то замуж выходит?
  - Нет, у Довида Весноватого постояльцы богатые, городские. А Броха замуж выходит, но через неделю. И там мы будем, - отвечает отец. – С мясником я когда еще договорился... 
  - Кто же к Брохе сватался?
  - Таки не поверите – меламедов сын!
  - То уж парень хоть куда! Повезло Брохе! Да и ему с ней повезло – девка она хорошая, хоть и рябая...
  - Рада я за нее, ой, рада, - вставляет Этля. – Одной из первых ее поздравлю.
  Когда же мы поздравим саму Этлю, с грустью подумала Двойра. Но долго грустить нельзя. Скоро постоялый двор Довида, скоро танцы, скоро Этля будет петь. Отец вытаскивает из-за печи виолончель. Мойше так рьяно разминается, что, засмотревшись на него, и прохаживающаяся по завалинке кошка поневоле грациозно тянет носок. 
  Двойра закусила губу в предвкушении и деловито проверила, все ли пуговки на жилетке застегнуты, потом подтянула чулки. Немедленно надо идти, но разве с этими евреями получится? Ицхак вдруг обнаруживает, что скрипка его расстроена. Вслед за ним задерживает поход Шмуэль, потерявший флейту. Двойра в нетерпении притопывает ногой на месте. Наконец, флейта обнаружилась... в чулке Шимона.
  - Чтоб тебе не сгореть, морда ты царская! – ворчит Шмуэль, отвесив вышеупомянутому дружеский подзатыльник. – Дай Шимону две палочки – и то кавардак умудрится устроить.
  Ну теперь-то идем?
  Да!
  Путь клезмеров лежит через всю деревню Халешен – двор Довида аж на окраине находится. Их за версту узнают и радостно приветствуют. Жалостливые еврейки не пропускают Двойру без того, чтобы не приласкать и угостить чем-нибудь лакомым. Мужчины же долгом своим считают пожать руку старому Хаиму и спросить о пояснице. Ближе к окраине встретилась им Броха-рыжая, мясникова дочь. Мечтательная улыбка сияла на ее круглом рябом лице. Она сняла с плеч коромысло и сердечно поздоровалась с клезмерами.
  - Куда путь держите, люди добрые?
  - К Довиду Весноватому.
  - Там и заночуйте, - посоветовала она. – Чтой-то весь день в воздухе душно. Папа говорит, ливень будет.
  - То же самое говорит и моя поясница, - отвечает старый Хаим. – Если Довиду мы костью в горле не встанем, то и переночуем.
  - А какая же я радая за тебя, Броха!.. – вмешалась Этля. – Все боялась: век Брохе нашей в девках сидеть, как мне... 
  - Побойся бога, Этля... – заливисто расхохоталась девушка. – Будет и тебе счастье! Ладно, здоровья вам и долгих лет жизни! 
  - Тебе того же, Броха, - сказал Берл-Янкл, подмигивая. – А ты, Этля, почему на меня не смотришь? Такой жених у тебя под носом практически, а ты... 
  Этля краснеет, но смеется, и Берл-Янкл получает звонкую оплеуху. 
  - Тихо вы, слезы луковые! – оборачивается отец. – Мы пришли. Сколько чести – сам Довид Весноватый встречает...

* * *  

  - Мама моя женщина, кого я вижу! – всплеснул руками Довид – невысокий плотный мужчина с улыбчивым конопатым лицом. – Да ведь это Хаим Шпан с дочкой и воспитанниками своими! Мир вам! Чего ж вы так редко к нам заглядываете? Обижусь! – Он погладил по голове Двойру. – Ишь ты, вымахала. Завидую я тебе, Хаим. Чудная у тебя девочка. Мы с моей Нехаме вот уже двадцатый год вместе дышим, а детей все нет и нет... 
  - Бог даст – будут еще, - сочувственно отозвался отец, похлопав его по плечу. – Вот и я столько лет ждал, когда Голда моя, земля ей пухом, осчастливит меня... Послало мне небо Двойрушку, зато Голду забрало... Ладно, не буду расстраиваться, она бы этого мне не простила. Где ты графьев прячешь?  
  - Полагаю, покажете свое искусство гостям нашим?
  - Покажем, Довид. А позволишь ли переночевать нам?
  - Отчего ж нет? Ночуйте. Только придется четверых из вас на чердаке разместить, а остальных с инструментами в амбаре, ну да этот вопрос мы позже решим. Не надо топтаться у порога, проходите. Граф пока отсутствует по делам, а графиня в столовой ждет...
  Клезмеры заходят в столовую, и Двойра удивленно вздыхает. Да разве ж это графиня? Это царица, как у отца в сказках. Царица Савская. Отец много притчей про нее и царя Соломона Двойре рассказал. Наверняка у царицы Савской такие же небесно-голубые глаза и медовые волосы, собранные в красивую высокую прическу. А какое платье! Аршины блестящего серебристого шелка и воздушных кружев... Двойра сразу ощутила себя нищенкой, хотя ее рубашка и жилетка были еще совсем как новенькие, а на штанах всего одна заплата. В прелестных маленьких ушках графини сверкали бриллиантовые сережки; колье из таких же бриллиантов плотно охватывало лебединую шею. Двойра еще раз вздохнула и подергала за рукав Мойше:
  - Мойшеле , правда, она красивая?
  Юноша поглядел на нее своими смешливыми черными глазами:
  - Ничего особенного. Ты в сто раз пригожее этой надутой гусыни.
  Опять Мойше шутит! У Двойры ведь никогда не будет таких дорогих украшений и такого замечательного платья! И такой белоснежной кожи... Смуглая она у Двойры, гадкая, загорелая до черноты. Разве можно так жестоко шутить?
  Отец вежливо приветствует графиню Хмельницкую, и тут же его сгибает приступ сильного, надрывного кашля. Бедный!.. Здоровье-то совсем не то, что в юные годы. Но почему графиня смотрит на папу с таким презрением, молча удивляется девочка. Он ведь хороший, честный человек, в жизни никого не ограбил и не убил, помилуй Господь...
  - Ну, и что вы умеете? – спрашивает графиня. Голос ее как звон серебряных колокольчиков.
  - Умеем нравиться, - отвечает отец с легкой улыбкой. – Песен знаем много...
  - Тогда пусть вот он споет. – Палец графини показывает на Аарона.
  - Уж простите великодушно, да не певец Арошка у нас, танцор он... Вот, прошу любить и жаловать – Этля! Русалки в море так не распевают, как она...
  Графиня с минуту брезгливо рассматривает Этлю... а потом смеется. Смеется все с той же гримасой отвращения на прекрасном лице. Двойра сердится и недоумевает.
  - Что смешного? – шепчет она. – Не такая уж Этля и толстая, если подумать... Старостиха куда толще... 
  Услышав реплику девочки, начинает громко хохотать Берл-Янкл:
  - Ишма-а ! Ой, горе мне... Двойрка, ну ты как скажешь!.. Не в толщине тут дело!..
  Отец строго смотрит на насмешника, потом обращается к Этле:
  - Спой, пожалуйста.
  - Хорошо, - отвечает та, скрестив на груди руки. – Пусть Берл мне подыграет. 
  Отец сочинял не только чудесные сказки, но и замечательные песни – дар такой у него был от Бога. Песни были обо всем – о природе, о людском горе, о любви и о жизни вообще. Все жители маленькой еврейской деревни, от старосты до простого кузнеца, знали наизусть песни Хаима Шпана; и за столом по праздникам они звучали наравне с любимыми народными. Нравились они и русским гостям деревни. Русские, известные бесхитростностью и широтой своей души, просто рыдали, слушая эти песни в исполнении Этли, хоть и не знали языка.
  А вот графиня какая-то неправильная русская, подумалось вдруг Двойре. 
  - Про колодец? – поднял кустистые брови Берл-Янкл.
  - Про колодец... – кивает Этля. Двойра тихо радуется – любит она песню про колодец! 
  Берл кивает в ответ и поднимает смычок...
  Этля пела, а глаза в смущении бегали – как всегда. Но и не дрогнул чистый, мощный, ослепительный по своей красоте и мелодичности голос! Двойра крепко вцепилась в рукав Мойше и забыла обо всем на свете... И графиня как-то потускнела рядом с этой упитанной смуглой девушкой в простом черном платье. Нервно дергались плечи Этли, отчего колыхались и рассыпавшиеся по ним прямые соломенно-желтые волосы. Она так разволновалась, что в конце концов отвернулась. Что, возможно, было и невежливо по отношению к графине Хмельницкой, но зато помогло Этле немного успокоиться. Берл-Янкла мало занимала и графиня, и вообще все происходящее вокруг. Был он, и была скрипка... И больше ничего не было в мире, где очутился Берл. Тонкие, изящные пальцы скользили по грифу скрипки. Движения другой руки, сжимавшей смычок, напоминали движения водорослей, колеблемых спокойным течением реки – такие же плавные, такие же сказочные... Печать мечтательной задумчивости лежала на юном лице Берл-Янкла. Мелодия, которую напевали мелко вибрирующие струны, звучала в унисон с его душой... Мойше легонько потормошил Двойру за плечо:
  - Давай.  
  Он незаметно отходит к противоположной стене, и оттуда начинает идти навстречу Двойре: шаг, поворот, шаг, поворот... Скрипка Берла на миг замирает; замирает и Мойше, воздев вверх руки, изогнувшись всем своим стройным телом... Двойра залюбовалась им, совсем забыв о своем участии, но ее подталкивает в спину Аарон, и она, с лукавой улыбкой склонив на плечо головку, движется к Мойше, легко, словно скользя по воздуху над дощатым полом. Тут вступает бодрая, игривая флейта, на которой играет безмятежный, спокойный, как вековой дуб, Шмуэль; а потом и величавая виолончель отца. Ицхак подходит к Этле, берет ее под локоть, и вот в прохладном сухом воздухе столовой разносятся уже два прекрасных голоса, мужской и женский. 
  Шимон незаметно прошептал на ухо Аарону:
  - Двойрка смотрит на Мойшеле, как на царя, а ведь танцует она лучше.
  - При чем тут танец? – философски хмыкнул Аарон. – Ты, брат, вчера только родился? Ша, вскидывай кларнет – наша очередь! 
  С последним словом фальшиво взвизгнула виолончель – лопнула струна. Запыхавшаяся Двойра резко остановилась и чуть не упала, но Мойше вовремя подхватил ее. Маленькая неудача, но в остальном все получилось как нельзя лучше!
  - Молодцы, клезмеры, - похвалила худенькая, маленькая, как птичка, жена Довида Весноватого. – Сегодня вы самих себя превзошли... Даже и не ожидала... Правда, они хороши, госпожа графиня?
  - Ну... – скучающим голосом протянула графиня. – В любом городском театре можно найти девять людей поприятнее на вид... И куда профессиональнее...
  «Ей не понравилось! – разочарованно подумала Двойра. – Но мы же старались... И Этля так здорово пела...»
  - А русские песни вы знаете? Хоть одну? – спрашивает графиня.
  Отец, помрачнев, качает головой:
  - Прошу прощения... нет.
  - И чего вы тогда ждете?
  Нет, не нравится Двойре эта графиня!
  - Можно узнать, - сердито начал Ицхак, - что вы конкретно имели в виду под «поприятнее на вид»?
  - Вы оборванцы.
  Возмущенный хасид открыл было рот, чтобы поставить на место зарвавшуюся госпожу, но поймал умоляющий взгляд Довида... и сказал только:
  - Не имеем, знаете ли, возможности в шелка и бархат наряжаться.
  Графиня его уже не слушала. Ледяные голубые глаза остановились на Двойре. Девочка, оробев, спряталась за широкую юбку Этли.
  - Девчонка достаточно для вашего народа красива и, бесспорно, талантлива, - сказала Хмельницкая, обращаясь к отцу. – Я бы не отказалась от такой служанки. Жид, за сколько ты можешь мне ее уступить?
  Благообразное лицо отца исказилось от недоумения и ужаса.
  - Я вас не понимаю, - заговорил он дрогнувшим голосом.
  - Что тут понимать? Продай мне девку. Десять целковых устроят?
  - Продать мою доченьку?! – Теперь голос отца звенел от гнева. – Мою Двойрушку?!
  - В чем дело, жид? Я с тобой торговаться не собираюсь. Сколько дают, столько и бери!
  - Те-те-те! Да кем вы себя думаете?! – вмешался Мойше, за руку притянув к себе свою любимицу.
  - Это же живой человек, не лошадь и не корова, - пробасил Аарон.
  - Мы людьми не торгуем, а Двойркой – тем более! – закричала вспыльчивая Этля. - Совесть-то есть? Или ее титул не подразумевает?!
  - Ты, жирная баба, если бы знала, с кем говоришь, то растеряла бы всю свою дерзость, - процедила графиня.
  Этля, не сумев сдержаться, плюнула в ее сторону:
  - От драной кошки слышу!
  - Ты пожалеешь об этом. Сильно пожалеешь. – Графиня холодно улыбнулась. Отец поправил шляпу и рассерженно молвил:
  - Уходим, евреи. Двойрка, спать пора.
  - Иду, папа. – У девочки было нехорошо на душе, гадко, мучило ощущение чего-то грязного, но она старалась ничем не показывать этого.
  Довид, как и обещал, накормил их до отвала, но все равно завтра суббота, никуда от нее не денешься, а денег нет ни копеечки... Это будет первая в жизни Двойры голодная суббота. Почему в этом году все так плохо? Хозяин разместил ее, отца и еще троих в амбаре, остальным велел лечь на чердаке, но они еще долго не уходили. До полуночи не затихали разговоры и смех. Клезмеры, правда, выглядели немного подавленными. Из-за меня, решила Двойра. Немного развеселил всех Ицхак, начавший рассказывать:
  - Когда-то я в Египте с крокодилой большой зеленой столкнулся, был такой случай... Животина пресердитая. Я достаточно ленив, но с ее помощью вспомнил, что такое усталость после бега...
  Двойра тут же навострила уши. Что-то сейчас будет! Трудно в это поверить, но и сорокалетнему вдовцу Ицхаку было когда-то тринадцать, как ей. Тогда он служил юнгой на корабле дальнего плавания. Счастливый, он повидал все эти чужие непонятные страны с красивыми именами и нос к носу сталкивался с разными фантастическими чудищами вроде жирафов и бегемотов! А Двойра отродясь никого кроме кошки и кур не видела!
  - Крокодила? Уже интересно, - сказала она. – Она что, на вас напала, реб Ицхак? А зачем?
  - А я знаю? Наклонился водички попить, и тут выскакивает из воды крокодила. Глаза грязью залеплены, но аппетит она на меня большой имела. Щелк пастью! – рявкнул вдруг Ицхак, и все вздрогнули. – Не знаю уж, что ей сделал несчастный мальчик, то ли в кашу плюнул, то ли солнце заслонил, но без руки он чуть не остался... 
  - И что, она за тобой погналась?
  - Э!.. Если б погналась, я б тут сейчас с вами папиросы не смолил! Я сразу удрал.
  - Коряво, Ицхак. Бывали от тебя истории поинтереснее...
  - Тут зато мораль есть...
  - Ждем!
  - Поглядел я на графиню нашу, вспомнил с добрыми словами милое грязное крокодилье лицо... Так в Египет захотелось, евреи...
  - Да-да! – со смехом воскликнул Берл-Янкл. – С такими графьями утешение тока в желудке крокодилы зеленой найдешь... 
  - Но смеяться тут не над чем, - оборвал его отец. – Молчи уже, скрипач... А вы четверо – марш на чердак! Двойрке спать надо!
  Легко сказать – спать... Двойра долго не могла сомкнуть глаз, смотрела в темноту, почти не мигая... Нет, ну бывают же на свете такие нехорошие люди, как эта графиня! Она хотела купить ее, Двойру, как бездушную вещь! Она обозвала Этлю «жирной бабой», а папу... папу этим ужасным словом «жид»! И не поднесла ни гроша. Не надо было показывать ей искусство наше... Но кто знал, что так получится? И денег на субботу как не было, так и нет...
  - Двойра, лежи тихо! – ворчит отец. Он не сердится на нее, просто тоже сильно расстроился...
  - Папа, ты ж меня таки не продашь этой противной графине? – со страхом спрашивает девочка.
  - Глупая ты, Двойрушка, - говорит отец, горько смеясь. – Я и кошку нашу никому не продам. А ребенка своего и подавно. Иди сюда, сказку расскажу. И не надо плакать. Учись вот у Берл-Янкла. Ему палец покажи – он покатывается...

* * *

  Посреди ночи проснулась Двойра от громкого, отчаянного визга Этли:
  - Гевальт, гевальт ! Евреи, на помощь! Режут!
  Что творится, что происходит? Отчего такой шум стоит? Откуда взялись эти люди с недобрыми лицами, которые тащат к выходу из амбара связанных Этлю и Мойше? Сверху, с чердака, доносится голос Ицхака:
  - В чем дело?! Мы не можем выйти – чердак заперт! Хаим, Этля!.. Кто-нибудь, ответьте! С вами все в порядке?
  Двойре становится страшно, как никогда в жизни.
  - Папа, ты куда подевался? Папа! – снова и снова кличет она, но никто не отвечает. Один из этих странных людей грубо хватает девочку за ухо:
  - Ты, маленькая жидовка, тоже с нами едешь.
  Разбойники, пугаясь, думает Двойра.
  Кто-то вырывает Двойру из рук злого мужика и крепко прижимает к себе. Это Довид Весноватый.
  - Не трогайте ребенка, свиньи, - говорит он, и его обычно бледное лицо покрывается красными пятнами гнева. – Вам еще мало крови нашей? Сколько делов уже натворили! Что вот вам старый Хаим сделал?! Хоть бы дитя пожалели, вы... 
  Он не договаривает, потому что ему в грудь вдруг вонзается огромное кривое лезвие разбойничьего ножа. Испуганное личико девочки заливает кровь Довида; она кричит. Неподалеку на полу лежит мертвый Копл, сжимая окоченевшими пальцами ручку молотка. А у самого порога стонет Берл-Янкл, стонет и плачет, глядя на свои искромсанные, искалеченные руки. Этими обрубками пальцев теперь ему смычок не удержать...
  - Береле, что они с тобой сделали?! – закричала Двойра и горько заплакала. – Зачем они убили реб Довида и пане Копла?! А папа?.. Где папа?!
  Берл-Янкл смотрит прямо ей в глаза и силится что-то сказать, но не может – рыдания душат его. Да и Двойра не уверена, хочет ли она услышать то, что скажет Берл... 
  Сильным ударом по голове девочку оглушили сзади, и она теряет сознание. Ее тоже связали и потащили к телеге во дворе. Бедная Двойра, ты не представляешь, как же тебе повезло, что ты не видишь происходящего вокруг... Ведь около стены амбара, уже умирая, тщетно зажимает ладонью перерезанное горло твой самый родной человек. Из последних сил хриплым шепотом зовет он свою Двойрушку...

* * *

  Голова болит невыносимо. Очнувшись, Двойра застонала и с трудом открыла глаза – ресницы слиплись от крови, ее и Довида Весноватого.
  Мойше вздохнул с облегчением и сообщил Этле:
  - Двойра пришла в себя.
  - Эка невидаль, - грубо отозвалась та. – Для нее было бы только лучше никогда не очнуться...
  - Мойше, что произошло? – тихо спросила Двойра. – Это правда были разбойники? Зачем мы им нужны, куда нас везут? И что с папой?
  Парень отвел взгляд. Губы его дрожали.
  - Скажи ей, Мойшеле. – Этля шмыгает носом. – Она должна знать. Скажи ей.
  - Двойрка... Он умер, - прошептал Мойше – сказать это вслух не было сил. – Убили его – он нас защитить пытался, помешал им, значится... Не плачь, хорошая моя. Он... он на тебя с небес смотрит. И я уверен, что ему хотелось бы видеть улыбку твою, а не слезы...
  Вот как... Умер старый Хаим...
  Слезы текут по смуглым щекам девочки, размачивая корку засохшей крови. Ну как тут, скажите на милость, можно улыбаться? Что же теперь? Как делают евреи? Семь дней надо плакать, а потом – забыть, ведь жизнь идет вперед, и в ней уже нет места погибшему отцу, да? Забыть его голос, забыть его добрые глаза, забыть сказки, которые он рассказывал Двойре на ночь, забыть песни, которым он ее научил? Как же это можно?
  Двойра плачет. Телегу с крытым верхом трясет, и Этля еле сдерживает тошноту. А Мойше молча переваривает события прошедшей ночи и в душе жалеет Двойру. Кабы не были связаны руки, обнял бы... 
  Долго ехали они... Халешен покинули три часа назад, и постепенно телегу начал настигать восход. Безмятежно-розовые лучи солнца медленно, но упрямо ползли вслед за разбойничьей телегой, словно хотело небесное светило остановить ее, спасти пленников и обратно раздать деревенским жителям все награбленное в эту страшную ночь... Но два взмыленных гнедых коня неустанно продирались по узким тропинкам сквозь лесную чащу. 
  Только через час телега остановилась. Клезмеров выволокли наружу давешние люди со злыми лицами. Жадно глотая свежий воздух, Двойра огляделась кругом себя. Ну и ну, кому рассказать – никто не поверит... Шмуэль, тот вообще засмеет. Прямо посреди леса, на огромном пустыре расположилась богатая усадьба. Двойре, выросшей в тесной маленькой избе, она казалась настоящим царским дворцом. Но девочка сразу ее возненавидела. 
  Вслед за телегой подъехала карета, в каких только графья и разъезжали... А, что там насчет графьев? Вот же из кареты выходят Хмельницкие! Двойру поразила страшная догадка.
  - Этля, слушай, - зашептала она. – Граф и графиня на самом деле попросту баснословно богатые разбойники! А все эти люди – их слуги!
  - Ты замолчишь когда-нибудь? – сказала Этля. – Погубишь нас, как пить дать погубишь...
  - Ша, Этля! Зачем ты грызешь Двойру, она ни на грамм не виновата! – оборвал ее Мойше. – Тем более, что она права... Графья действительно разбойники... 
  С телеги снимают верх. Она оказывается наполненной вещами, украденными у несчастного Довида. Обворованными оказались также мельник и старая вдова Рейзл-Лея, чей домишко соседствовал с постоялым двором. Причем горемычную вдову тоже убили... А мельник был сильно ранен. Клезмеры узнают об этом из разговора разбойников. Молча переглядываются они; в трех парах черных глаз читается одна и та же мысль: «Неужели ради этого жалкого хлама стоило убивать и калечить ни в чем не повинных людей?» Да нет выше на свете ценности, чем человеческая жизнь, если рассуждать справедливо!
  Графиня неторопливо подходит к ним. Шелковые белые перчатки расшиты жемчугом; она обмахивается пышным веером. Гусыня, гусыня, гусыня, зло повторяет про себя Двойра. Мойше был прав! Спесивая гадюка, вот она кто! И никакая не царица Савская!  
  - Я же говорила, что ты пожалеешь, - с легкой усмешкой сказала она, обращаясь к Этле. – Ну, корова, что ты мне теперь скажешь? Назови хоть одну причину, по которой мы не можем немедленно зарезать вас троих и закопать под забором, как собак! 
  И она-то считается женщиной, с ужасом подумала Двойра. Этля всхлипывает, уронив голову на грудь. Смертельно бледный Мойше ободряюще улыбнулся Двойре и заговорил, подобострастно заглядывая графине в глаза:
  - Охота ли вам брать грех на душу, пачкая руки нашей кровью? Вы только посмотрите на нас – девочка-сиротка, бедная больная женщина и простой еврей без гроша за душой. Мы-то не можем быть опасны. Зато можем быть очень полезны. Умоляю, заклинаю вас богом вашим христианским – позвольте нам быть вашими слугами, но не лишайте нас наших жалких жизней!
  Его голос звучал так заискивающе, что Двойре сделалось противно. И перед кем он юлит?! Это не тот Мойше, которого она любит! Она с немым укором поглядела на Мойше. Тот, поймав ее взгляд, еле заметно кивнул ей. И Двойра устыдилась своих мыслей. Он ведь ради нее и Этли так унижается перед этими душегубами! Он просто не хочет, чтобы их постигла участь папы и остальных погибших в эту ночь!
  - Почему бы и нет, собственно? – скучающе спросила графиня. – Девчонку кухарке отдадим. Ну, и иногда она будет иметь удовольствие прислуживать мне лично. Эту вот толстую тварь отправим конюшни чистить – там ей самое место. А ты будешь рубить дрова и делать всю тяжелую работу. Но если мы хоть чем-нибудь останемся недовольны, гнить в земле и тебе, и жидовкам твоим!
  Двойра помрачнела. Ни за что на свете не согласилась бы она служить ворам и убийцам! Но от нее зависят жизни двух самых дорогих ей после отца и брата людей... Что тут сделаешь!

* * *

  Кухарка была очень старая и очень сварливая. Во всяком случае, евреев она на дух не переносила. Двойра по-русски хорошо понимала, но говорила плохо и с сильным акцентом, чем выводила кухарку из себя.
  - Как звать-то тебя? – спросила она, возвышаясь по меньшей мере на пол-аршина над Двойрой.
  - Двойра, - ответила девочка, испуганно глядя на кухарку.
  - Значит, будешь Дарья, - заключила та.
  - Не Дарья. Двойра.
  - Это в своем жидовском поселении ты Двойра. А в моем доме ты Дарья!
  «Это, вообще-то, не твой дом, - сердито подумала Двойра. – И не смей обзывать мою родную деревеньку!»
  Кухарка забрала у девочки ее одежду и заставила надеть взамен поношенное, ветхое платье из какого-то колючего и грубого материала. Кому же оно прежде принадлежало? Не хочется об этом даже догадываться... Но на этом мучения Двойры не закончились. Полчаса, пыхтя и ругаясь на чем свет стоит, кухарка пыталась заплести в косу ее непослушные кудри, но так у нее ничего и не получилось. В сердцах старуха коротко обстригла девочку и повязала ей голову платком. Длинные обрезки волос – гордость и краса Двойры – были безжалостно выброшены в печь. 
  - Ну все, приняла хоть вид приличный, нехристь ты чернявая! – сказала кухарка, любуясь результатом. – Чего стоишь? На вот тебе веник, подмети во всем доме. Потом должна будешь вымыть окна и почистить трубу. И не смотри на меня так глазами своими бесстыжими! Кто окромя тебя это сделает? Прошлый наш трубочист упал и убился насмерть, царствие ему небесное...
  «Но я-то тоже могу упасть и убиться, - с отчаянием мысленно крикнула Двойра. – И привет!.. Кто утешит Этлю, если меня не будет? А Мойшеле без невесты останется...» 
  Ничего не поделаешь, надо подчиниться. Но как огромен этот дом по сравнению с их лачугой! Как чудовищны эти окна высотой в два человеческих роста!.. На людских слезах построен этот дворец... 
  Двойра была девочкой трудолюбивой; еще в деревне с самого детства она и пяти минут не могла усидеть без дела. Во многом благодаря ей у них дома всегда было опрятно и уютно. Работа с веником не испугала ее; кое-как справилась она и с окнами... Но дымоход еще долго мучил ее потом в ночных кошмарах. «Жерло уснувшего вулкана... Бездонный провал в центр ада... Жилище крокодилы зубастой египетской...» - бодро бормочет Двойра, карабкаясь вверх и корча страшные рожи – исключительно для того, чтобы отвлечься от ощущения опасности. Нет ни лестницы, ни веревки – опорой ей было только собственное тело. Благодаря танцам она приобрела неженскую ловкость и удаль – это ее и спасало. К тому же, сызмальства умела она ездить верхом и даже объезжала диких лошадей. Была у них одно время и своя кобыла, но ее от нужды пришлось продать. Сильная Двойра, сильная!.. Но стенки трубы такие скользкие от сажи... Приходится упираться в одну стену коленями, в другую – спиной. Движения рук скованные, от напряжения живот дрожит и дышать трудно, но надо, надо показать этим змеям подколодным, что ничего она не боится! 
  Как она сумела выполнить это ужасное задание и не разбиться, Двойра, если честно, не понимала. Спустившись и ступив на твердую землю, девочка пошатнулась – сильно закружилась голова, кухня расплывалась в глазах... Подхватить ее некому было, и Двойра упала, больно ударившись головой о ножку стола. «Никогда не встану... Папа, видишь ли ты? Тебе не стыдно за свою Двойрушку? Или ты, напротив, гордишься мной? Ведь я осталась жива, а это уже большой подвиг... Мне больно и страшно, но я все равно буду смеяться, как завещал ты... Ни за что плакать не буду... Сейчас... Полежу немножко... И спляшу даже, вот увидишь...»
  А за окном стемнело уже. За работой она не заметила, как кончился первый день в ненавистном чужом доме, в плену. Кухарка, ни слова ни говоря, сунула Двойре в руки ломоть черствого хлеба и отправила в маленькую каморку по другую сторону стены конюшни. Там уже лежала Этля, завернувшись в дырявое засаленное одеяло, жевала свой хлеб и хныкала не переставая.
  - Мир тебе! – сказала Двойра, присев рядом с ней.
  - И тебе мир, да что толку? Двойрка, мы обе самые что ни на есть пакостницы, да и Мойше такой же грешник... Мы святую субботу осквернили... 
  - Я думаю, Бог будет к нам снисходителен...
  - Двойра, молодая ты девка, но выйдет из тебя глупая баба, уже вижу! Жаль мне мужа твоего...
  - Жена не должна быть умной, - заметил устало улыбающийся Мойше, ввалившись в каморку с двумя не менее затрапезными, чем у Этли, одеялами под мышкой.
  - А какой должна быть жена, байстрюк ты пейсатый?!
  - Жена никому ничего не должна быть должна, в этом вся соль! 
  - О, Мойше, слышат ли твои уши ту околесицу, что уста твои молвят? – огрызнулась Этля. – А вообще, правильно думаешь. Долги – это очень накладно...
  Мойше отдал Двойре одно одеяло, отшвырнул свою шляпу в уголок и встрепал влажные от пота волосы:
  - Дрова рубил, телегу чинил, карету мыл, канаву рыл... Просто песня получается... 
  - Один ты тут такой певец? – проворчала Этля. – Мне вот пришлось лошадей чистить, кормить их... А я боюсь их до нытья в желудке, сколько себя помню!.. Глаза у них бешеные, зубы с кулак размером каждый! И храпят, как тигры из Ицхаковых баек...
  - Да ладно, всего пара лошадей, - попыталась утешить ее Двойра.
  - Пара гнедых лошадей нас везла! Еще пара чубарых везла карету, не забывай! И в конюшне еще три кобылы стоят: каурая, серая в яблоках и пегая! Всего получается семь – хошь, радугу рисуй! Куда им такой табун, уж не знаю! Наверное, графиня каждый раз выбирает лошадь под цвет платья! – с набитым ртом бормотала Этля.
  Двойра всерьез задумалась, как будет выглядеть пегое или чубарое платье...
  - Э, Двойрка, а чего чумазая такая, как негра африканская? – спросил Мойше, проведя пальцем по черной от сажи щеке девочки.
  - Да так, трубу чистить заставили...
  Этля и Мойше с ужасом переглянулись.
  - А я думала, мне не повезло! – всплеснула руками белобрысая еврейка.
  - Я с ними потолкую по-свойски, - сердито пообещал Мойше.
  - Не надо, хуже только сделаешь! Это совсем не трудно было – мне дали веревку и лестницу! – соврала Двойра.
  Некоторое время клезмеры просидели в грустном молчании. 
  Этля вдруг зло бросила:
  - А все из-за Брохи-рыжей! Подкатила, мерзавка: «Заночуйте, заночуйте!»
  - Не говори так, Этля. – Мойше достал из кармана помятую папиросу и спички. – Мы бы в любом случае остались ночевать. Выдвинулись поздновато. И реб Хаим говорил: будет ливень, помните? А ведь его поясница нас никогда не обманывала...
  - А был ночью ливень-то?
  - Не было даже измороси. 
  - Ну и что ты на это скажешь?
  - Но в воздухе действительно душно было, как перед ливнем, – вмешалась Двойра. – А что до папы... Он, скорее всего, опасность почуял. Но не понял этого.
  - Возможно, - кивнул Мойше, выдыхая колечко дыма. – Вообще, никого обвинять не надо. С тем же успехом можно сказать, что виноват бедный Копл. Звезда у нас такая несчастливая, понимаешь... Вот я сейчас насчет Шмулика и остальных подумал...
  - Охальник, что ты творишь! Курить – в субботу... А вообще, какая теперь разница... Откуда у тебя папироски, Мойше? Дай одну, - перебила его Этля, стремясь перевести разговор на другую тему.
  - Откуда-откуда... В пятницу с утра десяток в карман положил. – Мойше сурово взглянул на нее. – Ребят на чердаке тогда заперли, помните? И сам дом закрыли, чтобы жены хозяина и Копла не могли побежать за помощью к соседям. Интересно, они выбрались? Вот ты, Этля, как думаешь?
  Этля молча курила.
  - Не делай вид, что тебе все равно! Мы должны говорить о положении, в котором оказались! – закричал юноша, вдруг разозлившись. – Мой отец не был лакеем! Мой дед лакеем не был! В моем роду не было, слышишь, лакеев и слуг! А я теперь должен спину гнуть перед людьми, которые убили моего названого отца! Реб Хаим умер, значит, я теперь отвечаю за Двойрушку! И вот ее превратили в служанку, ее заставляют делать самую грязную работу, ее обстригли как овечку, а я... а я ничего не могу изменить! Тебя, я вижу, все устраивает! Поздравляю!
  - Мойшеле, успокойся! – неожиданно твердым голосом сказала Двойра. – И ты, Этля! Бист мешуге ?! Ну как вам не стыдно! Папе сейчас приходится краснеть перед Богом за своих клезмеров! Представляете, смотрит он на нас и качает головой: «Ну, евреи, сплоховали вы – поднять из-за чепухи такой гармидер !» Все, что сейчас от нас требуется – крепиться и ждать возможности спастись! Я смогу, а вы?
  На усталых лицах Мойше и Этли постепенно появились радостные улыбки.
  - Вот это говорит дочь Хаима Шпана! – воскликнул Мойше и крепко обнял девочку.