-= Клуб начинающих писателей и художников =-

  Двойра вырывалась, не переставая вопить. Безжалостная пощечина, и кровь тоненькой струйкой потекла из уголка рта.
  - Лежи спокойно, девка, а не то высечь велю... Непременно велю... – прошипел Хмельницкий, возясь с пуговицами на брюках, и тут... 
 ...Кто-то налетел на него сзади и со страшной силой ударил кулаком в челюсть. Всхрапнув, граф качнулся, но устоять сумел:
  - Кто... позволил?.. 
  - Мойше!.. – навзрыд закричала девочка и кинулась к другу. Обреченно плача, она уткнулась лицом в его сильную грудь. Мойше, не сводя глаз с графа, прижал ее к себе. И он, и она чувствовали: ничем хорошим это не кончится... 
  - Что ты только что сделал? – спокойно произнес граф, на удивление быстро овладев собой. Внутри Мойше все кипело и бушевало от гнева, но голос его и не дрогнул:
  - Я сделал то, что должен был сделать, ты, дрянь! Не смей ее трогать!
  - Я велю тебя высечь!
  - Ой, как страшно! Ну и вели!
  - Мойшеле, не серди его! – тихо умоляла Двойра. – Он тебя жестоко накажет! Молчи, Мойшеле! Молчи, миленький! Ну пожалуйста! Ради меня, соколик!
  Дыхание юноши на миг застыло, соболиные брови взмыли вверх. Он сжал плечо девочки и мягко оттолкнул ее. Дерзкий огонь в глазах угас, осталась только покорность. Он подошел к графу и поклонился:
  - Прошу простить меня.
  - Тебе это уже не поможет, - неприятно, злорадно улыбаясь, ответил Хмельницкий. И повысил голос:
  - Эй, Иван, Митька! На конюшню жида и полсотни плетей всыпать!
  Нет, нет! Двойра прижимает к груди руки, словно готовясь поймать бешено колотящееся от ужаса сердце, которое вот-вот выскочит, и бежит прочь из кабинета, в каморку, к Этле. Пусть она хоть что-нибудь предпримет!
  - Этля, Этля! Мойше на конюшне сейчас сечь будут! Мы... мы должны спасти его...
  Этля вздыхает так, будто в горле у нее теснится тысяча иголок, и обнимает дрожащую Двойру:
  - Ничего мы не сможем исправить, деточка моя...
  Вдруг, услышав что-то, она настораживается.
  - Двойра, ради Бога, слушай сейчас только меня, - говорит толстая еврейка и, приблизив свое лицо к Двойриному, поет ей, поет громозвучно, надрывно, насколько горла хватает. Но все равно Двойра слышит звуки беспощадных ударов и крики бедного Мойше...
 ...Когда Мойше вернулся в каморку, Двойра еще не спала – она ждала его. А вот Этля, изрядно поплакав, смотрит уже десятый сон. Мойше бледен и шатается, а его всегда такая чистенькая рубашка вся в крови... Поймав обеспокоенный взгляд девочки, он с трудом улыбнулся:
  - Все хорошо, Двойрушка, я просто устал, так устал...
  - У тебя кровь... Они тебя так сильно били?
  - Да нет, кухарка заставила курицу зарезать – вот и забрызгался, - соврал Мойше все с той же наигранно беззаботной улыбкой. Но Двойру не обманешь. Она-то знает, что Мойше и воробья убить не способен...
  - Еще раз прошу тебя – держись подальше от графа, - добавил парень и поцеловал Двойру в висок. – Покойной ночи тебе, Двойрушка. Ложусь я спать. Так устал... И ты спи.
  - Конечно, Мойшеле, - ответила девочка, но не послушалась. Дождавшись, когда юноша уснет, она отошла в уголок и стала тихо молиться, потом осмелилась обратиться к Богу напрямик:
  - Боже, слышишь ли меня? Это я, Двойра Шпан, дочь Хаима Шпана, старого клезмера... Просьбу к тебе имею слезную... Забрал ты у меня папу, забрал родину и любимое дело, так сделай же и для меня что-то взамен! Пусть я сгину здесь, в плену у воров ненавистных... но спаси хотя бы Мойше милого моего, чтобы не пришлось ему больше страдать по моей вине... Помоги ему вернуться в нашу родную деревеньку, пусть он живет там долго, счастливо и забудет нас с Этлей... Женщины рождены, чтобы терпеть муки. Это ничего. А он должен быть свободен... Пожалуйста! Спаси Мойшеле, я же его так люблю... Хотела я за него замуж, да, видно, не судьба... Господи, ну помоги же ему, помоги!.. – шептала Двойра, беззвучно плача.
  Помоги и ей, Господи... 

* * *

  Берл-Янкл захлебнулся грязной водой, но погибнуть не успел – вовремя подоспевший Ицхак вытащил его из озера, вырвал из объятий смерти. Окончательно потерявшую самообладание Тайбл била сильная дрожь; она сидела прямо на мокром, покрытом тиной берегу и непрерывно спрашивала:
  - Как он? Как он?
  Ицхак долго не мог привести сына в чувство. Наконец, когда он уже потерял всякую надежду, Берл закашлялся и открыл глаза. Ицхак помог ему сесть, бережно придерживая его спину.
  - Живой! – радостно ахнула Тайбл.
  - Да уж... к сожалению. – Берл-Янкл в упор смотрел на Ицхака, и женщина подивилась тому, до чего же они сходны... – Ну, Цахи... полжизни ты у меня отнял... Почему я сразу не догадался?
  - Ты все слышал? – опасливо спросил хасид.
  - Все до единого слова. – Парень обернулся к Тайбл и поприветствовал ее кислой улыбкой:
  - Мама? Надо же, и века не прошло... Зачастила ты к нам... 
  «Какая жестокая шутка судьбы, - подумал Ицхак. – Вот я – и Тайбл – и Берл-Янкл. Мы более чем близки друг другу, но мы не семья. Почему?!»
  - Берл, ты меня, наверное, никогда не простишь, - сказал он вслух. – И будешь прав. Я просто не заслужил такого сына. И уж тем более не заслужил, чтобы ты топился из-за меня. Многих вещей, полученных в жизни, я не достоин. Я был недостоин такой жены, как Фейгеле; таких друзей, как Хаим и Голда Шпан; такого наставника, как ребе Рувим. И по земле этой ходить, воздухом этим дышать я недостоин...
  - Вы заслуживаете меня, - прошептала Тайбл, обняв его сзади. – Меня.
  - Я любил тебя, Ицхак. – Берл-Янкл с трудом поднялся. – Я смотрел на тебя и думал: «Вот человек, совершенно чужой по крови, но духовно он мне ближе всех людей в мире». Часто поминал я недобрым словом своего настоящего отца, сравнивая его с тобой. «Если бы у Ицхака был сын, он бы никогда не бросил его!..» - Так я считал. Но в сердце все равно оставалось пустое место, которое я не позволил занять даже своему Цахи. Двойрка тоже росла без матери, но отец у нее был, и какой! В детстве я по-черному завидовал ей. Я же не знал, что мой папа все время был рядом, просто у него духу не хватило сделать меня счастливым...
  - Береле, ну прости же меня, прости! – умолял Ицхак, упав перед сыном на колени и осыпая поцелуями его изуродованные руки. – Если ты будешь ненавидеть меня, мне и жить на белом свете тогда незачем... 
  - Ицхак, помнишь ли, как я холерой заболел, когда был маленьким? – мягко спросил Берл-Янкл. – Ты пять ночей просидел у моей постели, глаз не сомкнув. Ты не отходил от меня, хотя мог заразиться. Ты исполнял все мои капризы, ты делился со мной съестным, и в итоге тебе самому не хватало... За это я готов простить тебе все. Но отцом величать тебя, извини уж, никогда не смогу...
  - А меня, сынок? Меня ты сможешь простить? – подошла Тайбл. – За то, что сбежала, оставив тебя с чужими людьми, и ни разу не навестила за все эти годы... Как я могу считаться женщиной, не понимаю...
  - Мама, все люди ошибаются, - промолвил молодой еврей. – И я совершил в жизни своей немало оплошностей! К тому же, Ицхак учил меня, что женщинам надо прощать все. Я прощу вас обоих окончательно, если вы кое-что мне пообещаете.
  - Что, Береле?
  Слегка улыбнувшись, Берл-Янкл взял руку матери и вложил в руку Ицхака:
  - Будьте счастливы.

* * *

  Рано-рано утром кухарка растолкала Двойру и отправила подметать, потом сунула в руки ведро с помоями и велела вылить в канаву. Девочка до конца не могла проснуться и, выходя из дома, с силой терла запястьем сонные глазки. До канавы идти далеко, от тяжелого ведра немеет плечо. Ворота ограды утром всегда открыты. Тут бы и сбежать, но дворовый пес Полкан, это серое лохматое чудовище, непременно настигнет...
  - Двося, давай помогу! – Догнавший девочку Мойше выхватил у нее ведро и зашагал рядом. – Совсем тебя не жалеют...
  - Кажется, они вообще не знают, что такое жалость, - откликнулась Двойра. – С хозяев пример берут.
  - Да-а... Ты сильно напугалась вчера?
  - До полусмерти. Так гадко... И этого хочет Аленка? Не могу ее понять...
  - Лучше и не пытайся. – Свободную руку Мойше положил ей на плечо, и дальше они шли молча. 
  А за деревьями маячила чья-то темная фигура, следила за ними, но осталась незамеченной... Завистливые глаза отметили, как славна и пригожа эта молодая пара; какой лаской и нежностью наполнены взгляды, которыми обменивались симпатичный улыбчивый юноша и совсем юная печальная девушка... 
  - Далеко ли еще до канавы?  
  - Не очень. Вон за тем рядом кустов она. Это ее я вырыл в первый же день... – Мойше поставил ведро на землю и стал шариться по карманам. – Ой, горе мне, спички кончились... 
  - Хочешь, я тебе на кухне стяну коробочек? 
  - Нет, не вздумай. Они воровали у нас, - зачем же им уподобляться? Ничего страшного, я сумею их где-нибудь раздобыть...
  - Ой, Мойше, погляди – вишни! – перебила его Двойра, указав на оставшийся позади куст, усыпанный заманчивыми темно-алыми ягодами. – Как мы могли мимо них пройти! Можно, я нарву немного? Страсть как хочется ягодок!
  - Беги, - разрешил Мойше. – Только принеси и мне горсточку. Я пока пойду прямо к канаве. Догонишь.  
  Он продолжил свой путь. Тень за деревьями настойчиво следовала за ним.
  Мойше вылил содержимое ведра в канаву. «А что, если перемахнуть через нее – и в лес, в самую глубину? Где-то поблизости рыщет Полкан, но я сумел бы удрать... Разыщу деревню, захвачу с собой клезмеров, и пожалеют графья обо всем, что натворили, ох, пожалеют... За каждую слезинку Двойрушки заплатят они лужей крови... – Юноша оглянулся через плечо. – Нет, нельзя. Вдруг Двойрку и Этлю накажут за мой побег? Я себе этого никогда не прощу. Проклятье, как же быть? Небо, призываю тебя в свидетели: если удастся когда-нибудь нам выбраться отсюда, я женюсь на Двойрке в первый же день!»
  - Ой, вы только посмотрите, кто тут у нас нарисовался, - зло произнес тонкий девичий голос за его спиной. – Что, пархатый, крепко досталось тебе вчера? А вот подружка твоя наверняка осталась довольна...
  - Аленка, о чем ты? Бедняжка такого страху натерпелась из-за его сиятельства, - с иронией и нескрываемым презрением заговорил Мойше. – Он слишком много себе позволяет, убить его мало... 
  - Рассказывай! А то я не знаю, какие планы она против меня строит! Пока не появилась она здесь, все было так замечательно... Господин Хмельницкий обещал убить свою постылую супругу и жениться на мне! А теперь он и в сторону мою не смотрит! Неужели я должна все это терпеть из-за Дашки, эдакой мелкой паршивки?
  - А может, хватит причину всех своих неудач видеть в Двойре?! – вспылил Мойше. – Что ты, что кухарка – совсем загрызли ее! Ей даром твой граф не нужен, она любит меня, и я...
  - И тебя она отхватила... Как ее судьба-то избаловала... – усмехнулась Аленка. – Отчего на свете так бывает: одним все, другим – ничего? Поплатится она... Подготовила я ей подарочек уже давно... Славный подарочек... Его она надолго запомнит... Получай, пархатый! – Она резко толкнула Мойше – он стоял на самом краю. От неожиданности юноша не смог удержать равновесие и упал в канаву, где его встретил наполовину вкопанный в дно острый деревянный кол. Все случилось так, как задумала обезумевшая от ревности служанка...
  Мойше не сразу понял, что произошло, и почему в груди все свистит и клокочет при дыхании. Он напоролся на кол так, что тот пронзил его насквозь, войдя в грудь и выйдя из спины. Но сил его хватило на то, чтобы, упираясь руками в кол, подняться и снять свое тело с него. А потом и выкарабкаться из канавы. Аленка тем временем уже ускользнула. Стиснув зубы от муки, Мойше поднял голову и огляделся. Вон и Двойрка к нему бежит... Нехорошо как-то получается. Встать с колен он уже не мог – ноги были обездвижены дыханием погибели. Шестнадцать лет, шестнадцать лет... Обидно так рано умирать... Страшная, нечеловеческая боль впивалась в его внутренности, поедом ела сердце, но Мойше сумел улыбнуться подбежавшей Двойре. А рану на груди прикрыл ладонью. Нельзя, чтоб она видела.
  - Мойше, смотри, сколько вишен я нарвала! – радостно окликнула его девочка. – Тут и Этле хватит! Давай оставим ей горстку! Она любит вишни?
  - Любит, любит, - закивал Мойше, продолжая улыбаться побелевшими губами.
  - Соколик, ты чего такой бледный? Чего на коленях стоишь и за сердце хватаешься?
  - Да так, в канаву упал, ударился...
  - Бедный!.. На вот, поешь ягодок, все быстрее заживет!
  - Спасибо, не хочу. Кушай сама, тут и тебе не хватит... 
  - А, вижу, ты уже нашел другие ягоды? Наелся? – засмеялась Двойра, крепко и нежно обняв юношу. – У тебя губы от сока красные. Рябина, да?
  - Двойра, нет... 
  Но горячие девичьи уста уже приникли к его окровавленным губам, целуя его с пылкостью и легким озорством... И тут же она, испуганно вскрикнув, отпрянула от Мойше:
  - Да что же это за ягоды такие?..
  Мойше молчал, низко повесив темнокудрую голову.
  - Зачем ты руку на груди держишь?! Что ты прячешь от меня?! – закричала Двойра, тормоша его за плечи. – Ты ранен?!
  Рассыпались по земле алые вишни...
  - Прости, Двойрка, - прошептал парень, подняв на нее полные слез глаза. – Прости.

* * *

  Шмуэль уже не спал, когда Ицхак и остальные вернулись к костру. Костер, кстати, давно потух... Заспанный, лохматый и сердитый Шмуэль начал отчитывать хасида, едва завидев его издалека:
  - Ты чего, пиявка рыжая, застудить меня насмерть решил? Просыпаюсь – ноги окоченели, зуб на зуб не попадает... Гляжу, а от костра-то воспоминание одно осталось! И нет ни тебя, ни Берла со спичками! – Тут взгляд его упал на Тайбл. – А это еще что за мадам?!
  - Шмуэль, вы меня, наверное, не помните… - приветливо улыбнувшись, начала женщина.
  - Тайбл Шейнис, помню-помню, - бесцеремонно перебил ее Шмуэль. – Вспомнили, что не являетесь бездетной? Так Берл вырос уже... 
  - Шмулик, ты полегче, - укоризненно промолвил Берл-Янкл. – Ты ей больно делаешь.
  - Ладно, пардон... Только вот что мне еще интересно: Ицхак, тебе хасидство твое позволяет чужую женщину за талию лапать?
  Вздрогнув и покраснев, Ицхак убрал руку – он обнимал Тайбл за талию. Женщина снова обратилась к флейтисту:
  - Послушайте, Шмулик, он мне вовсе не чужой.
  - И мне, как выяснилось, - сказал Берл.
  - Так получилось восемнадцать лет назад... Ну, чисто случайно...
  - Я его сын.
  - Чего? – Шмуэль вытаращил глаза.
  - Ицхак – мой отец. Родной отец, правда!
  - О Господи, - сказал Шмуэль. – Господи, Господи, Господи.
  - Таким образом, я тоже в некоторой степени родственник Рабиновичей, - добавил Ицхак.
  - ...Господи!..
  - Я присоединяюсь к вам в ваших поисках, - завершила Тайбл.
  - Ой, мамочки!..
  - Спокойно, Шмулик, спокойно! – рассмеялся Ицхак.
  - С детства не люблю семейные саги читать. Черт знает что! Хорошо, что у Аарона в его бесконечных похождениях нет детей, а то пришлось бы как минимум три десятка новых имен запоминать... – Глубоко вздохнув и мысленно сосчитав до десяти, флейтист протянул руку женщине. – Что ж, добро пожаловать в наш отряд по освобождению... Говорят, женщина на корабле – к несчастью; но у нас все не как у людей, а значит, вы принесете нам удачу.
  - Это-то да, но мы не на корабле, - напомнил хасид.
  - Зато среди нас – бывший юнга. – Забрав спички у Берл-Янкла, Шмуэль вновь развел костер и лег у огня, закутавшись в покрывало так, что только нос остался снаружи. – Кстати, юнга, до рассвета осталось всего-ничего, никто, думаю, сегодня уже не уснет. Не развлечешь ли свою команду парой баек про негров и индийцев?
  - Идея хорошая, - отозвался Ицхак, накинув Тайбл на плечи свой халат и прижав ее к себе. – Охотно поведаю. Ложитесь поудобнее. Я рассказывал о том, как наш индийский проводник обманом завел нас в гиблое место, и потребовал у капитана за спасение корабля целое состояние и жену его в придачу?  

* * *

  - Помнишь ли?..
  - Год назад, целую жизнь назад... Конечно, помню.
  - Поздно тогда виноград уродился. Кислый он.
  - Но в твоих руках все становится прекрасным. И, может быть, даже я.
  - Ты и так прекрасна. Юная, горячая и непокорная – как весна.
  - Виноградину делим на двоих – украдкой, пока папа не видит... И уста твои дурманят, как вино. И язык твой сладок, как мед... Мед, вино и закат – вот что такое любовь. Я помню тебя – такого красивого, в полном расцвете твоих пятнадцати лет... Так красивы, наверное, только древние евреи были.
  - Не плачь. Люблю, люблю мою Двойрку!..
  - И тогда ты так сказал. И тогда ты так смеялся. Злой, нехороший Мойше, зачем ты меня мучишь? Зачем ты смеешься надо мной? Бог тоже надо мной жестоко посмеялся... Я молила его о твоем спасении. Но я не хотела такого спасения для тебя! Я ни за что не отдам этому обманщику моего Мойшеле! Я буду тебе верной и доброй женой!
  - Двойра, жена моя, свет мой, кровь сердца моего, должен я тебя покинуть...
  - Но почему, почему? Как это получилось?
  - Молчи, Двойрушка. Слушай... О чем это шелестят деревья? О чем кричит коршун? О чем шепчут травы? Так вот где отец твой подслушал свои песни...
  - Мойше, куда ты, мне нужно с тобой поговорить! Погоди, Мойшеле, не уходи!.. Вернись к своей Двойрке!
  Но он уходит прочь, навсегда юный, шутливо оглядываясь на нее... Лукаво посверкивают черные очи, и милая нежная улыбка не исчезает с прекрасного смуглого лица.
  Все проходит, Двойра. Пройдет и это...
  Но он не мог покинуть ее навсегда! Он должен воротиться! И помочь ей похоронить этого несчастного юношу... Кто он? Сама Двойра не справится, ей просто не сдвинуть беднягу с места – парень он рослый, статный, широкоплечий, пудов пять в нем будет...
  В глазах девочки помутилось; медленно опустившись на колени, она протянула вялую руку и закрыла глаза бывшему жениху.
  Покойся с миром, Мойше Кравец... 

* * *

  - Куда теперь держим путь? – спросил Ицхак. Он лихорадочно расхаживал взад-вперед, запустив большие пальцы рук под широкий пояс полосатого халата, настоящей хасидской «зебры». – Шмуэль?
  - Я пять минут назад вычеркнул Кобню.
  - Ты составил список?
  - Досадно, что Шмулик умнее тебя оказался, да? – без тени улыбки осведомился Берл-Янкл. Он общался с Ицхаком как раньше – пошучивая над хасидом и дразня его. – Он записал на листок названия городков и поселков еще дома. После каждой неудачи он вычеркивает их один за другим. Так что ждет нас далее?
  - Ничего, - пожал плечами Шмуэль. Он сидел, прижавшись спиной к старому клену; голова его была непокрыта, и ветер играл волнистыми золотисто-каштановыми волосами. – Кобня – последняя в списке. 
  - Ну не в Одессе же они?! – вскричал Ицхак. – Как сквозь землю провалились! И заметьте, где бы мы ни спрашивали, никто о Хмельницких и не слыхивал! Это сон такой дурной мне приснился, да? Ущипните меня! Тьфу на тебя, Шмуэль, больно же...
  - Видите, это вовсе не сон, - вступила Тайбл, привязывая к дереву своего вороного коня. – Возможно, на самом деле они не Хмельницкие, а Браницкие какие-нибудь или Тарасюки...
  - Байстрюки они, вот кто! – Хасид задумался, протирая полой халата запотевшие очки. – А возможно ли, что они никуда из нашего родного Халешена не уезжали? 
  - Те-те-те! Бог с тобой, Цахи! Где бы они затаились? У Шимона под подушкой? Или у Аарона в волосах запутались?
  - Тогда я не знаю, что и предположить... О том, чтобы без девчат и Мойше в Халешен вернуться, не может быть и речи! 
  - Этлю помню, - сказала Тайбл. – Такая миленькая девочка...
  - ...Выросшая в грубую, хамоватую толстую девку, - завершил Шмуэль.
  - Молчи, - жестко оборвал его Берл-Янкл. – Может, и так, но душа ее так же красива, как и ее голос, я знаю это... 
  - Ладно, немотствую...
  - То-то же. А то ишь, прозвища всем цепляет... И по Двойрке, кстати, тоже скучаю, - вздохнул Берл. – Плохо без нее, неуютно...
  - Она замечательная девочка, - согласился Ицхак. – Как она, интересно, переживает смерть Хаима? Уверен, она держится молодцом...
  - А Мойше? Это такой парень, такой друг, что в целом мире днем с огнем подобных не сыщешь! Да, весь цвет нашего ансамбля пропал!..
  - Не говори так! Мы их обязательно выручим, - сказал Ицхак, не оставляя очки в покое. – Я Хаиму обещал...
  - Да когда ты успел?
  - Сразу после того, как узнал о его смерти...
  Берл-Янкл и Шмуэль с удивлением переглянулись.
  - Что с Цахи взять – мистик! – хохотнул Берл. – Ладно, давайте толковать о серьезных вещах. Я только что вспомнил, что в шести часах рыси от Кобни есть Чернокопоть, достаточно крупный город. Про него-то мы и забыли! 
  - Смотри-ка, и я его упустил. – Шмуэль вынул из кармана карандаш и сложенный вчетверо лист бумаги. – Если Хмельницкие там, я не вычеркну «Чернокопоть», а обведу его кружочком...
  - Дай-то Бог, чтобы вы его кружком обвели, досточтимый Шмуэль! – воскликнула Тайбл. – Давайте же, как говорится, по коням...
  - По коням! – хором поддержали ее трое клезмеров. 
  - Ехать куда-то собираемся? – произнес за их спинами по-русски, но с польским акцентом незнакомый грубый голос. – А я думаю иначе... Мужики, режьте жидов! Женщину – мне! Где вы деньги свои прячете, жидяры?!  
   
* * *

  «Как теперь жить? Не осталось ничего светлого в этом мире... Вот уголок, где он спал, и где мы миловались долгими ночами, вот его шляпа, вот одеяло его, а вот и спички – он просто в каморке их забыл... Теперь эти вещи мертвы. Они никому не принадлежат. 
  И я мертва, я ведь тоже больше не принадлежу ему... Но ради него я притворюсь живой, будь я проклята! Обещаю... Я буду смеяться и петь, пока хватит воздуха, я буду танцевать, пока хватит сил, я буду помнить его и папу, пока хватит жизни...»
  Двойра молча вошла на кухню, где суетилась Этля, моя тарелки; бесшумно села в уголке, глядя в одну точку. Белобрысая еврейка, обернувшись, сердито сказала:
  - Двойра, ты не видела Мойше? Он еще вчера обещал дров нарубить.
  - Мойше ушел, - равнодушно ответила девочка. Ногти с силой впивались в мягкую кожу ладоней, оставляя округлые ямки.  
  - Ушел? – раздраженно переспросила Этля. – Куда он мог уйти? Ничего, далеко не уйдет – его воротят и еще плетей всыплют. Авось поумнеет...
  Двойра хохочет. Какая Этля глупая! Никто не воротит Мойше. Отмучился он, бедный... Вот бы и ей так!.. Вот бы и ей туда, к нему!..
  Этля закатила ей такую оплеуху, что искры из глаз брызнули:
  - Что тут смешного, пустоголовая девчонка?! Скажи лучше, где ведро?!
  - Я сейчас его принесу. – Ах, да. Ведро возле Мойше осталось. 
  На негнущихся ногах девочка поплелась обратно, к канаве. Во дворе лузгали семечки Настька с Аленкой. Первая взглянула на Двойру с любопытством, вторая – с нескрываемым торжеством. Когда девочка ушла немного вперед, в спину ей полетели увесистые камни. Но она даже и не вздрогнула.
  У канавы возился Полкан, вырывая куски плоти из боков мертвого Мойше и поедая их, как обычную говядину. Поквитаюсь с тобой, непременно поквитаюсь, подумала Двойра, сжав кулаки так, что костяшки побелели. Что пес, что хозяева... 
  Кто же убил Мойше?.. Как узнать?

* * *

  Клезмеры, пятясь, отступали назад. Ицхак плечом своим заслонял Тайбл. 
  Разбойников было шестеро. В отличие от прилично одетых людей Хмельницкого, они выглядели самыми настоящими лохмотниками. Одетые в рванье, они, тем не менее, щеголяли золотыми кольцами на пальцах и весьма недешевым оружием. Это выглядело столь нелепо, что смешливый Берл-Янкл, не удержавшись, прыснул в кулак:
  - Ишма... И отчего среди разбойников столько графов развелось?..
  Разбойники не разделяли веселого настроения бывшего скрипача. Предводитель-поляк ткнул саблей в сторону Ицхака:
  - Ты! Отойди от бабы!
  - Ни за что, - сердито ответил Ицхак тоже по-русски. Странно, но лицо предводителя почему-то показалось ему знакомым... Прижавшись к отцу, Берл прошептал:
  - Ну, Цахи, что будем делать? Сдадимся им на милость или удерем восвояси?
  - Не знаю, как вы, - произнес рыжий хасид. – А я намереваюсь биться. Насмерть, если понадобится. Я буду защищать свою женщину... и скрипку.
  - Тогда я буду защищать наших лошадей, - ухмыльнулся Берл-Янкл.
  - А я буду защищать вас двоих, - сказал Шмуэль.
  Евреи были совершенно безоружны, но сдаваться не собирались. Сметливый Ицхак окунул свой пояс в котелок с похлебкой, и намокший, резко потяжелевший тряпичный жгут превратился в грозное оружие. Берл-Янкл подобрал с земли толстое полено, заготовленное для костра. Шмуэль выставил вперед маленький ножик, которым минуту назад чистил яблоко – таким ножиком и курицу не сразу зарежешь. Разбойники только усмехались, наблюдая за действиями клезмеров.
  - Каждой твари жить хочется, - сказал предводитель. – Ничего, ребята, гасите эту троицу, не сумлевайтесь. Сейчас поглядим сперначала, что они делать будут... Ишь, бормочут что-то на своем тарабарском наречии...
  - Тайбл, отойдите назад, - скомандовал Ицхак. – Когда мы отвлечем их, бегите и прячьтесь!
  - Ицхак, я не могу!.. – с отчаянием воскликнула Тайбл. – Они ведь вас всех поубивают!
  - С нами Бог! – твердо ответил хасид и повернулся к Берл-Янклу. Две пары совершенно одинаковых темно-карих глаз встретились взглядами.
  - Не знаю насчет Бога, - сказал Берл. – Но я точно с тобой, Ицко. Беги, мама. Если они хотя бы поцарапают Ицхака, я начну зверствовать. Что примолвишь, Шмулик?
  - Я сам по себе, ты знаешь, - ответил Шмуэль. – Я люблю, когда вокруг меня тишина и покой. Но если вас порежут разбойники, будет много воплей и стонов. А это я не люблю. Драться, драться и еще раз драться!  
  Разбойники явно верили в поговорку «Жид мухи не пришлепнет», поэтому они чрезвычайно удивились... более того, были шокированы... и наверняка получили душевную травму на всю жизнь, когда «три скромных маленьких еврея» с дикими воплями напали на них первыми. Но надо отдать должное господам с большой дороги – опомнились они мигом. Что за бой тут пошел... Не послушавшаяся совета любимого Тайбл сначала следила за его ходом, но когда Шмуэль случайно нанизался плечом на саблю предводителя, она отвернулась. Еще и зажмурилась для верности. Двое разбойников уже не стояли, а лежали – оба оглушенные: один поленом, второй – поясом Ицхака. И тут Госпожа Удача резко переменила свое отношение к клезмерам.  
  Первым выбыл Берл-Янкл – попросту сполз на землю, с белым, напряженным лицом придавив ладонью рану в боку, из которой кровь хлестала едва ли не фонтаном. Тайбл, как раз в этот момент решившаяся открыть глаза, завизжала от ужаса и бросилась к сыну. Тут-то ее и заметил ранивший Берл-Янкла:
  - А про тебя мы забыли! Ну-ка иди сюда, зазнобушка...
  Он захватил Тайбл в тиски и потащил в чащу леса, где, вероятно, разбойники и оставили свою телегу. Ицхак, уклонившись от очередного выпада своего противника, нагнал похитителя и ну лупить его поясом (начинающим подсыхать и потому уже не бывшим таким тяжелым):
  - Отпусти ее сейчас же! Иначе полетишь у меня выше леса – на луну тебя, поца, зашвырну!
  - Ицхак, сзади! – запоздало крикнула Тайбл. Хасид резко обернулся – и в этот же момент забытый им противник рубанул его ножом; лезвие глубоко вошло в плечо, порвав халат и рубашку. Женщина испуганно содрогнулась, но зря – Ицхак вовсе не растерялся. Пояс крепко обвился вокруг шеи разбойника; зловеще улыбнувшись, хасид потянул за оба конца. Не очень сильно... но достаточно для того, чтобы враг забыл о нем и был озабочен только проблемой дыхания. 
  Шмуэлю достался предводитель. В неблагородном искусстве драки он заметно превосходил подчиненных... Флейтист уже лишился мочки правого уха, на правой же руке недосчитывалось мизинца, а как одежда, так и тело были попросту исполосованы. Но тщетно противник ожидал, что он вот-вот сдастся! Бесстрашный маленький Шмуэль будто и не уставал, и выражение его лица не менялось; снова и снова наносил он несерьезные удары предводителю смешным ножиком для овощей, не всегда успевая уворачиваться от его сабли... Издевательски смеясь, разбойник спросил:
  - Может, отдохнуть приляжешь? Мы ведь все равно отберем у вас деньги, а еще мне нужен этот хасид. Отдай по-хорошему, пока я не зарезал тебя и твоих дружков, как последних свиней!
  - Их вель дир гебен кадошес ! – взбеленившись, сквозь зубы процедил Шмуэль. В отличие от Двойры, он по-русски вообще не говорил – как сам он частенько шутил, «эти слова для моего языка непроизносибельные».
  - Потрудись перевести! – Лезвие сабли вонзилось в бедро Шмуэля. Резко охнув, флейтист согнулся от боли в три погибели. С торжествующей ухмылкой разбойник замахнулся саблей, целясь в беззащитный затылок...
  - Это означает, что вы ровно через две секунды будете на земле валяться с синей рожей, почтеннейший! – прокричал Ицхак, незаметно подкравшийся сзади к предводителю. Прежде чем разбойник успел хоть что-то понять, хасид огрел его поленом по макушке, и ровно через две секунды пророчество сбылось!.. 
  - Спасибо, брат, - промолвил Шмуэль, со стоном распрямляясь. – Я думал, еще чуть-чуть – и не будет больше несчастный Шмулик топтать эту бренную землю... Силен ты... Больше всех врагов уложил, а царапинами отделался... 
  - Мы победили в кои-то веки, ребята! – К ним подковылял усталый Берл-Янкл, опираясь на заботливую Тайбл. – Мы их всех... того...
  - Убили, что ль?.. – сдвинул брови флейтист.
  - Типун тебе на язык! – замахал руками Ицхак. – Без сознания эти шлимазлы пока валяются, но с минуты на минуту могут и очнуться! Берл, рана у тебя серьезная?
  - Да так, чепуха. Ты не смотри, что кровь рекой льется – я болячку эту уже и не чувствую...
  - Это хорошо, но кровь надо скорее остановить. Действуем быстро – я запасную рубашку на бинты порву, перевяжем увечья свои и таки по коням!
 ...Когда очнулись разбойники, охая и морщась, ощупывали они свои синяки, шишки и порезы. Ругаясь последними словами, они взглядом провожали уже тающие на горизонте фигурки четырех всадников. Ветром до них доносило голоса клезмеров, которые свистом и криками «Вье-вье!» подбадривали своих лошадей.
  Пытаясь перекричать ветер, Ицхак обратился к спутникам:
  - Как по-вашему, где я мог предводителя ихнего видеть?
  - Насчет этого не знаю, - крикнул в ответ Берл-Янкл, пришпоривая чалого коня, на котором ехал. – Но ты вот хорошо знаком ему... Он хотел нас перерезать, а тебя забрать. Зачем ему понадобился именно ты?.. Ты знаешь его?..
  - Я же говорю – нет! Просто лицо его мне до смерти знакомо! Имя на языке вертится... Ну кто же он, кто же?..

* * *

  «Надо спать», - думала Двойра. Прохудившееся одеяло не защищало девочку от холода, пробирающегося в ее тело из вымощенного камнем пола. Можно было взять одеяло Мойше – больше никогда оно ему не понадобится. Но вдруг окажется так, что Двойре просто приснился кошмар? Мойше вот-вот войдет в каморку, и блеснет белозубой улыбкой в ответ на душевное пожелание мира, и закурит в своем уголке. А Двойра сядет рядом с ним и крепко-крепко его обнимет, такого теплого, ненаглядного, желанного! Да, так и будет... Девятый день уж прошел с гибели Мойше, и девятую ночь он является во сне к Двойре. Как два года назад, в самом начале их любви – никаких слов, просто безмолвная нежность в глазах, и сладко екает в груди сердце, и простое прикосновение к руке скажет больше, чем долгие пламенные речи... Ближе к утру сквозь сон чудится девочке, что кто-то ласково гладит ее по голове, взъерошивая гриву черных кудрей. Но, просыпаясь, она неизменно обнаруживает, что никого в каморке нет, кроме нее и спящей Этли. 
  Этля никогда не пожалеет, не приголубит. Она подружилась со старой кухаркой, и нынче они на пару шпыняют Двойру, костерят и колотят из-за каждой мелочи. 
  - Не девчонка, а зубная боль! – вздыхает Этля. – Ну чего ты волком на меня смотришь? А еще хочешь, чтоб любили тебя...
  Все этого хотят. И даже Мойше, которого у канавы доедает Полкан, хотел этого. А самой Двойре сейчас хочется одного – вдоволь выплакаться в чье-нибудь плечо. И не получить за это оплеуху.
  «А сегодня-то, сегодня...»
  Сегодня утром Этля отловила ее у конюшни и отхлестала по щекам полотенцем, навзрыд крича:
  - Так ты знала, гадюка этакая, что Мойше умер?! Знала?! От него одни косточки остались, собака их глодает! И ты так давно молчала?!
  Двойра тоже заплакала:
  - Не бог весть какое счастливое событие, чтобы трезвонить о нем по всем углам!.. Ну сказала бы я тебе, и что?! Мойшеле этим не вернешь! 
  - Двойрка, как ты можешь?! Я ведь из вашей семьи... Я Мойше еще вот таким крохой помню... А реб Хаим мне вообще ближе отца родного был! Ты думаешь, мне все равно?..
  - Я не знаю, что у тебя на уме! А у меня горе! Просто оставь меня в покое, не говори мне ничего ни про Мойше, ни про папу! Уйди от меня, уйди!..
  «Как бы выразился Берл-Янкл, сущая истерика...»
  Разругались они с Этлей вдрызг. Сегодня впервые не пожелали друг дружке спокойной ночи. И весь день не разговаривали.
  «Завтра попрошу у нее прощения. Не надо было кричать на нее. Этля не виновата. Она всего лишь женщина...»
  Так размышляла Двойра, напрочь забыв о собственном праве на слабость...  

* * *

  Ицхак и его маленький «отряд по освобождению» вернулись в Кобню, на прежнее место ночлега – чтоб было где спокойно, без смятений, провести ночь...
  Берл-Янкл и Шмуэль на правах тяжело раненых сразу же отправились на боковую. Вскоре ко сну отошла и Тайбл – на правах женщины, которая устала. А Ицхаку, как всегда, не спалось. Ушел он к озеру; хотя бы безгласным водам рассказать о тоске, что заставляет его сердце жалобно ныть, словно расстроенную скрипку. О тоске, которой он, как ни старается, все не может придумать имя... 
  «Господь, я не понимаю – чего ты, собственно, добиваешься, что проверяешь, чего ждешь от меня? Зачем посылаешь мне и моим близким такие испытания? Помилуй, я вовсе не собираюсь стать раввином, я просто жить хочу и быть нормальным человеком! Праведника не выйдет из меня... К слову, я сегодня еще не молился. Вот и все мое хасидство. Вот цена всем молитвам, произнесенным мною в этой жизни. Слушай, что скажу тебе. Если погибнет Двойра... Эта ни в чем не повинная добрая душа, этот безобидный простосердечный ребенок... Я навеки тебя прокляну. И делай со мной, что хочешь, но от слов своих не отступлюсь!» – Ицхак, сжав кулаки, с вызовом уставился ввысь, в перевернутую вверх дном черную бездну небосвода.
  Небо безмолвствовало.
  - Ицхак, не спите? – окликнула его бесшумно приблизившаяся Тайбл. – Мне такие ужасти сейчас приснились, решила разделить ваше ночное бдение... Что вас гложет, родной вы мой? У вас такие грустные глаза...
  - Исключительно покоя хочу, - помолчав, сказал Ицхак. – Этакую безделицу. Все лето мы собирали пыль по дорогам, питались болячками, ночевали на улице и в дождь, и в зной... Но все насмарку. Я уже потерял всякую надежду на то, что мы когда-нибудь еще увидим Этлю, Мойше и Двойрушку... 
  Тайбл молча обвила руками его талию, притиснувшись лбом к раненому плечу. Столько было в этом жесте истинно женской теплоты и сострадания... Ицхак с трудом проглотил подкативший к горлу ком и прижал женщину к себе в ответном объятии. Долго они так стояли, пока хасид не решился заговорить:
  - Тайбл, я еще вчера хотел у вас спросить одну важную вещь.
  - Я слушаю.
  - В смысле, не спросить, а... посвататься. Тайбл, вы ненормальная женщина... Я хочу сказать, вы моя женщина... Понимаю, как я сейчас глупо выгляжу – наверняка в Кобне вам приличные, достойные люди предложение делали, и не раз... 
  - Молчите, Ицхак! Что мне ваши достойные люди? Вы – мой мужчина! Без вас я восемнадцать лет прожила в недурственном своем доме хуже, чем в аду. Не жизнь, а провал, черный, бездонный провал в никуда... Ни люди, ни Бог – никто не мог спасти меня, вытащить за руку из этой пропасти. Только вы могли бы...
  - Так вот он я, Тайбл. – Ицхак протянул ей руку. – Хватайтесь.
  Ее тоненькие пальчики переплелись с его – длинными и изящными.
  - Помогите мне, мой бесценный.
  Он легонько сжал ее разрумянившееся лицо в ладонях, и губы их соединились в длительном горячем поцелуе. Словно стушевавшись, Луна сокрыла свой бледный лик за черной полупрозрачной вуалью облака. В полумраке Ицхак не спеша разоблачил Тайбл; восхищенным взором карих глаз окинул ее белоснежное тело. Она в смущении опустила голову, скрестив руки на зрелой, округлой груди.
  - Женщина, я смотрел бы на вас и смотрел...
  - Позвольте же и мне на вас взглянуть, веселый хасид... – Тайбл расстегнула его выгоревшую, бывшую когда-то желтой рубашку и, обвив рукой его шею, жадно впивалась в нее губами, доводя Ицхака до томного трепета. Слетела наземь и его одежда; и легли они с Тайбл туда же, в сень малахитово-зеленых свежих трав, оба нагие, как Адам и Ева до первого грехопадения... Ицхак нежил и ласкал лилейную шею Тайбл, ее напрягшиеся от вожделения груди, ее гладкий податливый живот... Его уста спускались все ниже и ниже, пока не достигли средоточия ее женственности... Сладостный крик исторгнулся из горла Тайбл, со слезами в голосе она молила, упрашивала Ицхака, но о чем – сама не знала... «Милая, успокойтесь», - так сказал он за секунду до того, как слились их тела воедино... Успокоиться?.. О чем вообще толкует этот полоумный человек?.. Она уже не кричала, а тихонько стонала, запустив ноготки в его спину. О, как она робела перед ним – ведь он был таким крупным мужчиной; а она-то, и так миниатюрная, под ним чувствовала себя совсем крошечной... Ей хотелось увидеть его глаза, поцеловать в губы, но рост позволял ей видеть только его грудь. Ицхак не мог до конца отрешиться от мыслей и расслабиться – он боялся придавить собой хрупкую женщину, и потому упирался локтями в землю, в большом напряжении держа тело на весу. Крепче обняв Ицхака за спину, Тайбл невольно приподнялась к нему, бедра ее плотнее приникли к его бедрам... Слепящее наслаждение ударило в голову, как перебродившее вино... Женщина вскрикнула от удовольствия и легкого испуга...
  - В чем дело, моя золотая? – встревоженно спросил он, сев. – Вам больно?..
  - Нет, не останавливайтесь! – плакала Тайбл, пытаясь его удержать. – Пожалуйста, вернитесь... Войдите опять в меня... Все в порядке, мне не больно... Просто я хочу быть ближе к вам... Так близко, насколько это возможно, Ицхак!.. В глаза... Дайте мне в глаза ваши посмотреть, соколик, родненький!.. О, ну почему я такая малорослая?!
  - Тайбеле, вы – не малорослая, вы совершенная, как раз такая, как мне нужно! – возразил хасид. – Не плачьте, рыбка моя! Ночь еще впереди... Эта наша с вами ночь. И жизнь у нас вся впереди... Идите ко мне, я так вас хочу... Ну же... Смотрите, как можно – будьте сверху, сядьте ко мне на колени, милая! Поближе... Еще поближе... Не бойтесь, прижмитесь ко мне сильнее! Тайбл, как вы мне кровь будоражите...  
  Теперь она могла смотреть ему в глаза, но он неугомонный, ненасытный, горячий, он обожал ее, он хотел, чтобы ей было хорошо и сладко... Склонившись, он вновь припал губами к ее груди, целуя ее, заставляя дрожать от желания...
  - Милый, ну пожалуйста!.. – взмолилась она.
  - Сейчас, сейчас, Тайбеле... – утешал он. – Не сдвигайте ножки, не надо... Ну что вы медлите?..
  - Я?! Это вы медлите, Ицхак!.. Дразните меня, мучаете... Ой нет, уже не дразните... Глубже, прошу вас, глубже! – Она закрыла глаза, еле сдерживая крик восторга... Его сильная плоть и ее жаждущее лоно снова стали одним целым...
  - Если вам больно, сразу говорите! Отчего вы так стонете?..
  - Глупый вы, мне хорошо, так хорошо... Вы дарите мне такое наслаждение, вы живы, целы, вы со мной... Да я просто счастлива!
  - А я-то как рад тому, что мы вместе... Значит, вы любите меня, правда?.. Но почему вы не отвечали на мои письма?..
  - Давайте не будем об этом, Ицхак! Мне было так же тяжело, как вам! Забудьте!
  - Что – «забудьте»?! Я с ума сходил, я вам каждую неделю писал, я боялся за вас! Ну почему вы так?! Хоть бы записку жалкенькую прислали, и то я был бы спокоен, знал бы, что с вами ничего не случилось!
  - Что вы за человек, Ицхак? Нашли время для выяснения отношений! Решите сразу – мы или любви предаемся, или беседуем! Я не соображаю, когда вы во мне...
  - Хорошо же, давайте не будем о письмах, если вас это раздражает! – обиделся Ицхак. – Я в вас, но вы меня по-прежнему отказываетесь понимать!
  - Да прекратите вы! Я уже не знаю, как разговаривать с вами, чтобы не задеть! Вы неженка, Ицхак!
  - Я?!
  - Вы!..
  - Да как вы смеете?.. А вы... вы просто самка!
  - Это вам на руку! Вам, мужчинам, в нас только самки и нужны!
  - Как вы себя подаете, так мы вас и принимаем! Я бы молился на вас, но вы смеетесь над моими чувствами!
  - Мне смеяться после такого разговора с вами хочется в последнюю очередь!
  - Знаете, что?.. Тайбл!.. Тайбл, немедленно прекратите ерзать, я вам еще не все сказал!.. Тайбл, я настроен на серьезную беседу с вами, не отвлекайте!..
  - Вижу я, как вы настроены... Ого... А я слышала, у высоких мужчин в этом плане проблемы... Похоже, и исключения бывают...
  - Перестаньте... Хватит... Уйдите...
  - Я-то? Я бы ушла... Хоть сейчас... Но вы меня не пускаете... Вы сами меня обнимаете так крепко... Еще!.. Еще, сладкий мой!.. Пожалуйста!..
  - Вы просто колдунья... – с трудом дыша, простонал Ицхак, бессознательно прижимая к себе женщину, глубже погружаясь в нее... – Довольно! Остановитесь!
  - Вы что, серьезно?.. Вот опять вы врете, Ицхак! Вы совсем не хотите, чтобы я остановилась! Вы и сами-то не бездействуете! Но я не настаиваю... Хотите, уйду? Хотите или нет?
  - Да... В смысле, нет! Ни в коем случае! Никуда вы не пойдете, пока я вам не разрешу! А я никогда не разрешу! Женщина, что вы со мной делаете?..
  - А то сами не знаете... О, Ицхак... – Пальцы Тайбл зарылись в жесткие курчавые волосы хасида, прижимая его голову к взволнованной груди. Он мягко прикусил налившуюся вишенку ее правого соска и тут же успокоил укус прикосновением прохладного языка... Укус успокоился, Тайбл – нет. Она вновь поймала его уста своими; поцелуй их был нежным и яростным одновременно...
  Разбивая губы в кровь и тая от умиления, Ицхак ничего не видел, ничего, кроме любящих зеленых глаз Тайбл, которые, казалось, кричали: Ицхак, теперь ты мой, мой навсегда!.. 
  Вздрагивая от резкой боли и теряя сознание от наслаждения, Тайбл ничего не слышала, ничего, кроме ласкового бархатного голоса Ицхака, который убеждал ее: Женщина, никому я тебя не отдам!..
  Лишь на минутку прервались они, чтобы прошептать друг другу неуклюжие извинения и не менее нескладные признания... Ицхак ревниво спросил невпопад:
  - В самом деле?..
  - Почему бы и нет? – невпопад ответила она. В следующую секунду их уже мало заботил смысл этого незначительного обмена репликами – он и она потонули в блаженных теплых волнах экстаза...  
 ...Потом обмен горящими взглядами, еле слышный шепот, застенчивый смех, ее слезы восторга, он осушает их поцелуями, а потом просто, по-человечески сердечно, обнимает ее, и они долго молчат, и прохладный ночной ветер успокаивает разомлевшие, разгоряченные от любви тела.
  - Ицхак, может, перейдем-таки на «ты»?
  - После свадьбы, Тайбл, а то вся интрига потеряется...
  - Вы безумец... – Она кладет голову ему на плечо. До утра они не могли вдоволь наговориться друг с другом...  

* * *

  Надо поехать в Халешен. Давненько я уже там не была...
  Тайбл вздрогнула и проснулась. С чего бы это? С чего вдруг надо ехать в Халешен? Она обещала Ицхаку, Береле и Шмулику, что будет с ними до конца поисков. Хотя день ото дня они становятся все бессмысленнее. Так хочется познакомиться с этой Двойрой, о которой ребята ей уже все уши прожужжали... И на Мойше с Этлей взглянуть любопытно будет – их она помнила еще детьми, интересно, что из них вышло?
  Но непременно надо ехать в Халешен. Все внутри нее кричало об этом – аж в ушах звенело. Тайбл села, прижимая к груди Ицхаков полосатый халат, которым укрывалась. Бесполезно, она не уснет. Ради всего святого, ну что ей делать в Халешене?!
  «Это же логично, - стала мысленно рассуждать женщина. – Ребят не было в Халешене целое лето и приличный кусок осени. Вполне возможно, что у жителей появились новости для нас. Важные новости, которые могли бы привести наши поиски в правильное русло. Сейчас же поеду! Лучше сама... Этого упрямца не уговоришь... – Она погладила слегка выступающие ключицы спящего Ицхака. – Повидаюсь с Шимеле и Аароном, передохну у них немножко, а назавтра ворочусь...»
  Тайбл молниеносно оделась, но тут кое-что вспомнила, и пальцы ее замерли на последней пуговице платья. «Но что подумает Ицхак, когда обнаружит мое исчезновение? Решит, что я опять убежала от него... Так дело не пойдет. А оставлю-ка я ему записку...» 
  Тайбл сумела вытащить из кармана у Шмуэля карандаш, не разбудив его; в сумке Ицхака нашла она Тору, на середине заложенную листком простой белой бумаги. На нем-то женщина и написала свое послание:
  «Обожаемый мой, я никуда не убегала! Не знаю, поверите ли мне, но ближе к утру меня замучила одна мысль: мы обязательно должны навестить наш славный Халешен! Чувствую, что ждут нас там значительные новости! Называйте это знаком Б-жьим, называйте Провидением, как хотите, но я поеду. Рассчитываю вернуться завтра на закате. Умоляю вас, Ицхак: будьте на месте, из Кобни ни ногой, чтобы я сразу по возвращении могла найти вас и ребят...»
  Тайбл задумчиво погрызла кончик карандаша и добавила:
  «Захвачу у Арошки и Шимона немного припасов в дорогу, а то еда у нас уже на исходе. Я надеюсь, моя поездка поможет нашим поискам... Ицхак, берегите себя и остальных. Крепко целую.
Ваша Тайбл».  
  Она вложила записку в руку Ицхака и бесшумно прокралась к пасущимся лошадям.
  - Юдко, только тише, - прошептала она, гладя вороного скакуна по морде. – Я знаю, ты устал, но у нас с тобой еще много работы... Давай, Юдко, вперед!
  Отвязав коня, Тайбл оседлала его и медленной рысью поехала на восток, в сторону Халешена. Через полверсты она пришпорила Юдко и перешла в галоп. 
  «Вот и лес... Не здесь ли мы сначала остановились на ночлег? – думала женщина, крепко сжимая в руках уздечку. – Господи, какая драка была, вспомнить страшно! Особенно Береле досталось, бедный мой птенчик... Эх, почему же я женщина? Мне бы силу, уж я бы показала им... Они бы и на десять верст к честным евреям не приблизились... Ну, и к порядочным людям вообще».
  - Юдко, не ленись, нам долго еще ехать! Вье-вье! Давай, родненький!
  Конь вел себя немного необычно – с чистого галопа, ровного, как полет, он перешел на странный дерганый бег, боязливо петляя между деревьями, все порываясь оглянуться назад.
  - Чтоб мне не дышать и кугл никогда не кушать, если ты не чувствуешь погоню! Ну же, Юдко, беги прямее! – Рискуя упасть, Тайбл обернулась. И каковы же были изумление и ужас женщины, когда она увидела, что ее нагоняют те самые разбойники с поляком-предводителем! Кони их были куда помощнее и побыстрее Юдко... 
  - А ну стой! Не уйдешь, стерва! – орали они. – Отплатишь за своих дружков сполна!
  А ведь и впрямь не уйду, испугалась Тайбл. Засвистев, изо всех сил впечатала она каблуки в бок коня, так, что он протестующе заржал.
  - Вье, байстрюк ползучий! Хочешь, чтобы тебя на трефную колбасу пустили?! А что думаешь, пу-устят! И тебя, и меня... Живее, живее! 
  Бедный Юдко, весь уже в мыле, во весь дух летел по кривой тропинке. Но тщетно... Разбойники все равно были быстрее и совсем скоро настигли Тайбл. Их лошади окружили Юдко, так что тому пришлось остановиться...
  Тайбл связали и бросили поперек седла коня предводителя. Она до последнего сопротивлялась, но что могла поделать маленькая хрупкая женщина против шести здоровенных мужиков?
  - Что вы собираетесь со мной делать?! Кто-нибудь, на помощь!!! Ицха-а-а-ак!!! Где же вы?!!
  Но он был слишком далеко и потому не услышал ее отчаянного зова.
  Внезапно поднявшийся сильный ветер вырвал из расслабленных пальцев хасида исписанный аккуратным женским почерком листок бумаги, долго играл им, а потом унес к озеру.