-= Клуб начинающих писателей и художников =-

  - Вот она, дрянь, убийца, Антихриста дитя! Ишь, цветочки собирает и в ус не дует!
  Двойра вскинула голову, теребя в руках ромашку. Аленка с Митькой... Ну что опять им нужно? Почему ее не хотят оставить в покое?
  - Она? – с сомнением в голосе переспросил Митька.
  - Она, она! Ты не смотри, что с тела такая худая! Зло, оно завсегда привлекательные формы принимает – чтоб дурить таких балбесов, как ты!
  - Мишка был дюжим парнем... 
  - При чем тут размер и сила? Все дело в том, чтоб врасплох застать!
  Двойра закатила глаза и раздосадованно фыркнула. Аленка явно что-то задумала... А Мишка – это кто? Мойше, что ли? Что за манера у некоторых людей имена коверкать, на свой лад переделывать? Это очередной идиотский балаган, и в нем она участие принимать не будет! Девочка поднялась с земли, заложила цветок за ухо и направилась прочь, но ее остановила здоровенная, ничуть не меньше лопаты, ручища Митьки, мертвой хваткой вцепившаяся в ее слабое плечо:
  - Куд-да пошла, курица пархатая! Велено сейчас же доставить тебя пред очи господина графа! Будешь ответ держать, убивица бесстыжая!
  Двойра в удивлении широко распахнула черные глаза. Снова это слово! Убийца, убийца... О ком это он?
  Митька не вел, а так и тащил девочку за плечо, не обращая внимания на то, что причиняет ей боль. Кухня, столовая, злополучный кабинет графа... В кабинете ожидает надменная чета Хмельницких в полном своем составе. Графиня без особых церемоний начала:
  - Ты что себе думаешь, мразь этакая, сквернавка?! У нас все слуги на счету, каждому есть работа. А ты ввела нас в убыток! Этот жид был прекрасным работником – сильным, выносливым, неутомимым. Сейчас таких крепостных днем с огнем не сыщешь...
  - Що?.. – только и сказала Двойра. 
  - Ты дурочкой-то не прикидывайся! – завопила Хмельницкая. – Что у вас там с ним за шашни были, нам без разницы. Ты вот скажи, будешь ли всю его работу делать?
  - Ни понмаю... Ви о щём?
  - Совсем обнаглела!.. – прошипела Аленка за спиной. – Порешила жида, а сама из себя святую строит!..
  Девочка переводила ошеломленный взгляд с одного лица на другое, с другого на третье... Лица расплываются и превращаются в прыгающие свирепые бесформенные пятна... Она... убила Мойше?.. Это что, шутка такая? А чему смеяться? 
  - Не принимай невинное обличье, - монотонно говорил граф, а его мерзкие рыбьи глаза опять раздевали взглядом Двойру. – Все равно не поможет. Мы все знаем. Аленка своими глазами видела, как ты столкнула жида в канаву, где предварительно вкопала в дно деревянный кол...
  - Вр’аки все это! – визгливо крикнула девочка. – Подлеще, нечистно вр’анье! Я би и ни волоса с голова его ни вир’вал! Я любить его, любить бовше мой жисть! 
  - Не слушайте Дашку! – Аленка угодливо поглядела на хозяев. – Каждое слово ее – обман. Мишка ее не любил, он любил меня, а она приревновала, и...
  Двойра яростно взвыла, словно раненая волчица, и с кулаками набросилась на Аленку, эту лживую змею, эту злобную тварь, эту...
  Убийцу?..
  Ну конечно... Как она сразу-то не догадалась – Аленка погубила несчастного Мойше! «Ну, сейчас ты ответишь, сполна ответишь! Я из тебя душу вытрясу, если есть она вообще у тебя, эта мелкая гнилая душонка!»
  Двойра в кровь расцарапала ногтями ненавистное лицо служанки... Митька оттащил девочку от вопящей Аленки; она всячески пыталась вырваться, кусалась, била его по лопатообразным ручищам, но это все равно что со львом бороться... Прозвучал приказ всыпать ей полсотни плетей... Число знакомое... Мойше уже прошел через это, бедный, милый Мойше, теперь и она пройдет это испытание, как знать, может, и ей потом дозволят броситься грудью на деревянный кол, и тогда она наконец-то отдохнет, и тогда ее сердце навек успокоится, не будет его эта лютая ледяная рука сжимать... Мойше, почему ты покинул меня?.. 
  Где ты, Мойше? Видишь, как несправедливо поступили с твоей Двойркой?.. Почему не заступишься?.. Ты всегда за меня горой стоял... С самого детства... Где ты, где ты?!! Плети жалят пуще ос, вгрызаются в спину пуще крокодильих челюстей... Ничего, выдержу... И это пройдет... Женщины рождены, чтоб терпеть муки...  

* * *

  Поздно проснулся Ицхак. Солнце было уже в зените, слепило чахоточным желтым светом. Привыкшую к подъемам с первыми петухами голову сдавила резкая боль; близоруко щурясь, хасид шарил руками по траве, пытаясь найти очки.
  - Да куда же они, в самом деле, запропастились? Тайбеле, вам мои очки не попадались? Молчите? Спите, значится... А, вот же они.
  Ицхак надел очки, и расплывчатая янтарная полоса обратилась в заросли камышей, а синяя клякса – в озеро. Он огляделся вокруг, и сонная улыбка исчезла с его уст.
  А женщина где?
  Женщина, которая этой ночью сладко мурлыкала под ласкающей ее спелую грудь рукой? 
  Женщина, которая уснула, склонив голову на его живот?
  Женщина, чьи огненные волосы спутались с его медными и невесомым покрывалом разметались по его телу?
  Эта нехорошая, лукавая, бессердечная женщина? 
  - Тайбл, черт бы вас побрал!!! – раздается в лениво застывшем воздухе надсадный переливистый вопль обиды и гнева. Сидящий у потухшего костра Берл-Янкл вздрогнул и подавился хлебом.
  - Это Ицхак такой гармидер поднял? – приподнял брови Шмуэль. – Неужто опять разбойники? Вон он, несется сюда, руками машет, что твоя мельница... Цахи, что такое? Заклинаю тебя, скажи, что нашел Мойше и девчат!
  - Тайбл, эта подлая, вероломная женщина, эта змея-искусительница опять убежала от меня! Я ее ненавижу, ненавижу, ненавижу! – от огорчения совсем потеряв над собой контроль, вопил Ицхак.
  - Ну и выброси ее из головы, - посоветовал флейтист.
  - Не могу, я ведь ее люблю!.. – Ицхак плюхнулся на траву рядом с Берл-Янклом и закрыл лицо руками. – Люблю ее, Тайбл, а не женщину, похожую на Фейгеле!.. Ну что во мне не так? Отчего ей хочется издеваться надо мной, водить меня за нос?
  - Ты не падай духом, Цахи. – Берл крепко обнял плачущего отца. – Я уверен, этому есть разумное объяснение. Мама не настолько жестокосердна. Она непременно вернется, вот увидишь!
  - Ну-ну. – Полные губы Шмуэля скривились в горькой, циничной ухмылке, но больше он ничего не сказал.
  - Хорошо. – Ицхак глубоко, прерывисто вздохнул, пытаясь успокоиться. – Значит, сделаем так. Еще на пару дней задержимся в Кобне. На этом же месте, чтобы Тайбл могла нас найти сразу.
  - А если она так и не вернется?
  - Ах, молчи, Шмулик, черта твоему прабатьке! И без твоих вопросов тошно! Если не вернется... едем в Беличково. – Хасид поднялся. – Кто со мной к озеру – мыться?

* * *

  - Двойрушка, как ты?
  Девочка мельком взглянула на встревоженное круглое лицо Этли и отвернулась.
  - Деточка моя, ну прости ты меня, дуру! Я совсем запуталась. Кажется, еще чуть-чуть – и превращусь я в такую же кровопийцу, как они все, если уже не превратилась... За что тебя высекли, птичка моя? Что эдакого ты могла натворить?
  - Я Мойше убила, - неестественно засмеявшись, ответила Двойра. – Этими вот руками столкнула на кол своего милого...
  - Что за тамоватые сказки?!
  - То-то же, Этля. А графья верят всему, что наплела Аленка, тварь! На ее бы голову все беды и пожары Халешена!
  - Двойра, ты... ты глупостей не делай... Я в том смысле, что если решишь мстить, то...
  - Ну тебя к бесу, не убийца же я, в самом деле. – Двойра зажмуривается. – «Жалость ко всему живому», как папа учил. Жалость ко всему живому. Хоть и мертво сердце ее.
  - Двойреле!..
  - Я десять дней со дня смерти Мойше не плакала. Глаза мои так сухи были, что моргать больно. А вчера после порки скулила, как побитая собачонка. Плохой я человек, Этля.
  - Не надо так говорить! Зачем так говорить?..
  - Вот когда Мойше умирал, я плакала. Этля, он испустил последний вздох у меня на глазах... И он плакал, да, тоже плакал... Я до этого ни разу не видела, чтоб он слезы лил. Лучше бы мне этого никогда не видеть... Этля, он так страдал, так мучился, но через силу улыбался мне, пытался меня ободрить... – Девочка всхлипнула. – Папа бы им гордился. Сказал бы: «Вот какого парня я воспитал – настоящий муж!» Мне жить не хочется, Этля, понимаешь? Трое главных мужчин в моей жизни покинули меня. Папу и Мойше убили, а Бог меня предал... Может, я заслужила это?
  - Двойра, замолчи! Замолчи, ты мне сердце рвешь! – Глаза Этли покраснели и влажно заблестели. – И не смей себя ругать! Если в этой каморке и есть плохой человек, так это я! Я тоже предала тебя, Двойра! Дешево сбыла я тебя!
  - Этля, что ты имеешь в виду?
  - Не Этля я теперь... Акулина я. Просто Акулина. – Этля запустила руку в вырез платья и показала Двойре маленький нательный крестик, висящий у нее на шее. – Этля Каро мертва для народа иудейского. Вот так. Неделю назад Марья Павловна в Кобню ездила за тканями, и я за ней увязалась. Зла была на тебя, и головой не подумала – что же я, свинья этакая, делаю?.. Словно бес какой в меня вселился. Есть в Кобне поп, вот я и обратилась к нему – мол, не хочу больше быть еврейкой, хочу православной стать... Хотела тебе отомстить, но зачем, и, главное, за что?! Прости меня, золотко, прошу тебя, прости!
  Двойра долго молчала.
  - Я все равно буду звать тебя Этлей.
  - Но ты прощаешь меня?!
  - Бог простит... – Девочка встала, со странной гримасой на лице почесывая шею. – Если есть он, конечно... А хуже ты не мне, а себе сделала.
  - Я сильно раскаиваюсь...
  Глаза Двойры немигающим взглядом уставились на крестик:
  - Если каешься – сними его и выброси.
  - Не могу... – стыдливо прошептала Этля.
  - Понятно, - так же спокойно ответила Двойра. – Ну что ж, мне еще нужно подмести. – Она нетвердой, шатающейся походкой вышла из каморки. Этля, плача, глядела ей вслед, но окликнуть, обнять, попросить прощения, скинуть проклятый крестик не решалась.
  С этого дня в их с Двойрой отношениях возникла маленькая трещинка, которая со временем только углублялась...

* * *

  - Ну все, сыны Израиля! Хватить куковать на чужбине! – так сказал спутникам Берл-Янкл во время купания на третий день пребывания в Кобне. – У меня в печенках застряло озеро это окаянное – когда на берег выходим, полчаса снимаем друг с дружки пиявок!
  - Кстати, у тебя на шее сзади одна, - заметил Шмуэль, намыливая волосы.
  - Черта ей! Гадкая животина! Но ведь зачем-то она нужна, да? Зачем-то же Бог создал этих тварей? Как думаешь, Ицхак? Тебя сегодня вообще не слышно. А обычно слышно сильнее всех. А, Ицик? С тобой все нормально?
  - Угу, - односложно ответил Ицхак, сидящий по шею в воде.
  - Погляди, что с человеком сотворила какая-то женщина! – покачал головой флейтист. – Понять вот только не могу, что она в тебе с самого начала нашла? Долговязый, рыжий, близорукий – не красавец писаный, в общем. Я вроде не страхолюдина, но все один да один...
  - У Цахи есть авантажность и обаяние, тебе же, буке, об этом только мечтать остается...
  - Ладно, я все, - бросил Ицхак и выбрался на берег.
  - Э, старик, ты обиделся на Берла за правду? – сдвинул брови сын.
  - Нет. Хочу прилечь и вздремнуть часок. – Хасид утерся мешком, рассеянно стряхивая назойливых пиявок. – Устал.
  - Постой-постой! Чудной ты сегодня какой-то... – Берл-Янкл вышел вслед за ним и приложил ладонь к мокрому веснушчатому лбу отца. – Боже, да ты просто горишь!
  - Горю? Странно, - пробормотал Ицхак. – По-моему, меня морозит. Я все эти дни слишком много думал о Тайбл... Как она только могла?.. Я ведь посватался к ней... И она согласилась...
  - Ничего, ничего, - утешал его Берл, подавая одежду. – Живее одевайся. Сейчас главное для тебя – согреться как следует. Не надо было купаться, раз заболеваешь!
  - Чтоб тебе не сгореть, Ицхак! Нашел время болеть! – заохал Шмуэль. – И из-за кого?! Из-за женщины, язви ее душу!
  - Осторожно, ты говоришь о моей маме!
  Ицхак оделся; Берл заставил его поплотнее запахнуть халат, накинул ему на плечи свой кафтан и закутал в покрывало; но хасида все равно бил сильный озноб, да такой, что зубы стучали. А на лбу выступила холодная испарина.
  - Ну и дела... – Бывший скрипач собирал сухие ветки для костра, непрерывно ругаясь под нос. – Теперь нам никуда нельзя ехать, пока Ицхак в таком состоянии! Ложись поближе к огню, Цахи... Ну чего ты раскис, как тесто для кугеля? Справишься ты с болячкой этой – и не в такие переделки попадали... Да к вечеру тебе уже лучше станет! Ицхак, ну улыбнись, ты же хасид! Помнишь песенку: «Я хосидл, хосидл, веселое создание, безумное творение...» Ты так смеялся, когда ее в первый раз услышал!
  Ицхак молчал. Печальные, больные, дикие глаза смотрели сквозь сына...  
  К вечеру ему стало только хуже. Температура повысилась так, что ко лбу его притронуться невозможно было; он без конца бредил, звал Тайбл, звал Берл-Янкла, хотя тот все время сидел рядом, сжимая его руки в своих. Шмуэль разыскал в Кобне врача, но тот затребовал такую сумму за один только осмотр, что клезмеры просто онемели от удивления и гнева.
  - Да как вам не стыдно! – срывающимся голосом воскликнул Берл. – Лихорадка человека заживо поедает, а вы толкуете о деньгах да о деньгах! Как же еще вас попросить в наше положение войти? Разве что на колени встать?
  - Такие жертвы мне не нужны, - ответил врач, поглядывая на мечущегося в бреду, царапающего пальцами землю Ицхака. – На коленях перед Богом стойте, а мне тоже семью кормить надо.
  - Да, вы ведь тоже человек семейный, как любой порядочный еврей. А этот больной – моя семья. Это мой отец, поймите, родной отец, кровиночка моя! Никого ближе и дороже его у меня нет! 
  - Отец? – Врач нахмурился. – Вам для родного отца денег на лечение жаль?
  - Послушайте, байстрюк вы этакий! – вмешался Шмуэль, свирепо буравя его взглядом. – Мы просим вас об уступке не потому, что мы – простите великодушно – жиды, а потому, что у нас в кармане блошиный театр и крыса повесилась. Если сейчас же что-нибудь не посоветуете, я вас... убью! Убью, как собаку!
  - Шмуэль! – испуганно прошептал Берл-Янкл.
  - Как собаку! – повторил Шмуэль. – А из шкуры вашей продажной кафтан себе справлю! Куда пошел?! А ну вернись! Вернись, кому сказал! Эх... убежал.
  Берл отчаянно взвыл, ломая руки:
  - Он почти согласился!.. А ты... Чтоб тебе железо жрать на том свете! Почему ты всегда все портишь?! Что ты за человек такой вредный?! Пользы и радости сущий ноль от тебя, одни беды и огорчения!
  - Сам знаю! – огрызнулся Шмуэль, но его холодные серые глаза потемнели от тоски и стыда. Сунув руки в карманы, он отвернулся и неспешным прогулочным шагом похромал к озеру. Плечи его незаметно подрагивали.
  Больше в этот день они с Берл-Янклом и парой слов не перебросились. Но когда пришло время спать, они по обоюдному молчаливому согласию улеглись рядом с Ицхаком под одно покрывало, обнимая его с двух сторон и пытаясь отогреть его до сих пор трепетавшее от озноба тело. Ночь, как назло, была студеная и ветреная.
  Часов в пять утра Шмуэля разбудил исступленный крик Берл-Янкла:
  - Шмулик, проснись, язва голове твоей! Он не дышит!!! Скончался Ицхак, отдал Богу душеньку!.. Ну почему, почему он?! Лучше бы я умер... Бедный, бедный, он же не виноват, что любовь его такая безрассудная была...
  Шмуэль молча ударил его по лицу наотмашь, и Берл затих, судорожно глотая воздух.
  - Успокойся, - повысил голос флейтист. – Жив Ицхак, недооцениваешь ты его! Сердце просто еле-еле бьется, все медленнее и медленнее... Хуже ему стало.
  - Он вот-вот умрет, Шмулик! И помочь нам никто не хочет! Что же нам делать, Господи, что?! – Бессильные слезы Берла закапали на неподвижное конопатое лицо отца. – Сами мы его не вылечим...
  - Тш-шш, - оборвал его Шмуэль. – Прекрати истерить и голосить, как роженица. Ты не остался в Кобне наедине с горем – туточки есть еще и вредный бука Шмулик, который, как ни странно, всегда оказывается прав. Я могу предложить одно: сейчас же улепетываем в Халешен. Денег у нас осталось достаточно для того, чтобы нанять извозчика – не заставлять же больного человека верхом ехать. Помнишь врача нашего халешенского, старика Арье-Сендера? В свое время он живо тебя на ноги поставил, изгнал из тебя холеру безвозвратно! Вылечит он Цахи нашего – как новенький будет. Девятнадцатый век на дворе, брат! Не сравнить с медициной, что лет четыреста назад была...
  - Вредный бука Шмулик, ты действительно прав, - ответил бывший скрипач. – Но одного ты не учел: ни один врач на свете не поможет Ицхаку, если он сам не захочет поправиться. А он вряд ли захочет. Ведь всю душу ему мама изломала. Что ж, придется привыкать жить без Ицхака. Но я никогда, никогда не смогу смириться с тем, что его больше со мной не будет...
  Несмотря на смятение, Берл-Янкл все же проникся спокойной уверенностью старшего товарища, и крохотная, робкая надежда теплилась в его исстрадавшемся сердце...

* * *  

  - Шимеле, открой дверь! Кого это нелегкая принесла на ночь глядя да по дождю? – Аарон, глядясь в треснутое зеркало, ощупывал виски. – Надеюсь, это тот самый колдун, из-за которого я плешиветь стал... – Запустив пальцы в густую шевелюру, он без видимых усилий вытащил клок волос. 
  - Арошка, ты сам себе пейсы выдрал от нервов, - напомнил Шимон, направляясь к двери. – От нервов же у тебя и волосы выпадают. Ты не волнуйся так, и будут они у тебя еще гуще прежнего... Кто там?
  - Открывай, не сомневайся, - донесся снаружи тягучий баритон Шмуэля. – И чем быстрее ты это сделаешь, тем меньше увечий получишь...
  - Брат, это ж наши! – радостно возгласил Аарон. – Отвори, не стой столбом!
  В лачугу буквально ввалились усталые, злые, до нитки промокшие Берл-Янкл и Шмуэль, волочившие под руки полуживого Ицхака. Проснувшаяся Бузя соскочила с печки и стала с громким урчанием ластиться к Шмуэлю, который всегда ее баловал; но сегодня флейтист был не в лучшем настроении.
  - Отклейся, не до тебя! – Он отпихнул любимицу ногой. – А вы двое, живее заварите чаю! Есть похлебка?
  - Осталась еще, вчера варили... 
  - Значит, разогрейте. Ицхак целые сутки ничего не ел – у нас нет ничего, кроме хлеба, а твердую пищу он есть не может... – Берл-Янкл бережно уложил отца на печь. – Шимеле, обеспечь одеяло. А лучше – два.
  - Заболел, сердешный?! – обеспокоенно спросил сострадательный Шимон, ощупывая лицо хасида. – Пылает, пылает как свечка... Где ж он болячку эту зловредную подцепил?
  - Не знаю... Возможно, это оттого, что мы в озере купались. Дни холодные, - уклончиво ответил Берл. Не стал он про Тайбл рассказывать... – Завтра с утра надо Арье-Сендера разыскать.
  - Чего его искать? Арье-Сендеру столько же лет, сколько и самому Халешену, не иначе! Годы идут, а он не преображается и с места не снимается... 
  Суматоха понемногу улеглась. Ицхака накормили – заставили съесть аж две тарелки похлебки – и силком уложили спать. Находясь в полубессознательном состоянии, он слабо противился заботе друзей: 
  - Мне уже лучше... Оставьте меня в покое, я пойду прогуляюсь... Скоро милая моя должна прийти, я ее встречу...
  Однако он уснул сразу же, как только его голова коснулась подушки. Берл-Янкл подоткнул ему одеяло и кивнул клезмерам в сторону угла за печкой:
  - Айда потолкуем.
  Они переговаривались еле слышным шепотом, чтобы не разбудить Ицхака. Очень кратко и сухо Шмуэль изложил братьям Рабиновичам всю историю скитания сей славной троицы по необъятным просторам родины... После чего спросил:
  - А есть ли у вас новости какие?
  - Как же, есть, - шепнул Шимон. – Приходил давеча к нам молочник, тебя спрашивал – корова его захворала, есть и пить отказывалась. Вчера вот пала, несчастная...
  - Шимеле, разрази тебя гром, что ты несешь?! Какая корова?! – вскипел Аарон. – Тоже мне, важные новости! Неужто забыл о визите Копловой вдовы?! Слушайте, ребята: буквально на днях постучалась к нам горемычная Хаве-Фрейдл. Говорит, в Кобню пару недель назад ездила за обновками...
  - Ага, мы тоже в Кобне черт знает сколько сидели. Да вот не пересеклись.
  - На рынке она видела знаете кого?
  - Ну кого?
  - Этлю нашу! Соловейчика нашего горластого!
  - А?!
  - Да-да! С какой-то русской старухой они по рядам тканей шарились как ни в чем не бывало! Хаве рассказала нам об этом, и говорит: «Так что, вы их уже нашли?»
  - С чего она так спросила?
  - А вот теперь самое занятное. По виду Этли, говорила Хаве, никак не подумаешь, что она замученная пленница. Она вела себя как обычно, будто ничего и не было! Будто их разбойники и не похитили вовсе! Она не пыталась сбежать от этой старухи, которая ее явно стерегла! Понимаете?
  - Честно? Нет... Может, это не Этля была? Хаве говорила с ней?
  - Хаве увидела их издалека, но всеми праматерями клялась, что это была именно Этля и никто другой! Она направилась к ним, но в тот день на рынке такая толчея была, что бедную Хаве толпа попросту затоптала. Она повалилась и вывихнула ногу. До Этли ли ей было? Когда она привела свои дела в порядок, той уж и след простыл, как и провожатой ее. 
  - Женщины! Визгу много, толку мало, - досадливо закатил глаза Шмуэль. – Ну зато мы теперь знаем, что Этля живет и здравствует. Но мне от этого не легче. Только когда я наяву обниму и расцелую всех троих, - вот только тогда я успокоюсь.
  - Старик, ты становишься сентиментальным, - с печальной улыбкой заметил Берл-Янкл.
  - Тудыть тебя в качель, - отозвался тот, сохраняя уморительно серьезное выражение лица. Клезмеры тихо рассмеялись. И на душе у них вроде бы немного полегчало.
  - Ну хорошо, друзья, давайте спать. Завтра надо встать пораньше и разыскать Арье-Сендера, - промолвил Шимон. – Смотрите, Ицхак затих и больше не бормочет. Интересно, что ему снится?  

* * *

  Туфли Ицхака глубоко утопали в кислом ржавом песке. Ни конца, ни края пустыне этой! Куда он идет – непонятно, но идет быстро, спотыкаясь, часто падая, но тут же подымаясь и настойчиво продолжая свой бессмысленный путь. Кругом песок, песок, ничего, кроме песка, враждебно-синего неба и яростного солнца; оно безжалостно жгло непокрытую голову хасида, невыносимо щипало и резало глаза, доверху наполняя их светом своих лучей, до того ослепительным, что кажущимся осязаемым. Он отворачивался, пригибался к земле, зажмуривался, но солнце подстерегало его повсюду. Когда он совершенно ослеп и не мог уже ничего видеть, кроме гигантских огненных кругов на фоне абсолютной черноты, он разрыдался.
  - Шляпу, Господи, мне бы хоть мою шляпу! – молил Ицхак, закрывая больные глаза руками.
  - Только Мне быть выше помыслов твоих, - отвечает неведомый голос. – Только Мне.
  - Ицхак, идите сюда! – зовет его другой голос. Женский, грудной, чувственный – его хасид хорошо знал. И потому без колебаний пошел на его звук, но тут же ощутил, как в его плечи уперлись руки женщины – она остановила его.
  - Я вас не предавала, правда, не предавала... Это все они... Смотрите, что они со мной сделали!
  - Но я не вижу!
  Она быстро, коротко поцеловала его в губы, но он успел ощутить солоноватый металлический привкус.
  - Ицхак, я свое сердце по вашему сверяю, как часы... Я бы никогда не смогла вам причинить такую боль... Верите? В чем я виновата? Разве что в том, что я женщина и люблю вас?
  - Я знал, что вы не могли предать меня, милая! Скажите, кто обидел вас? Я чувствую кровь... Кто? Любушка, не молчите! Тайбл, где вы?
  Внезапно к нему возвращается зрение. Холодный, острый ветер нагнал сотни облаков, и они наконец-то защитили хасида от чудовищной жары, закрыв собой солнце. Оно моталось из стороны в сторону, пытаясь найти лазейку и снова ослепить Ицхака, но облака росли, росли, росли, и вскоре заволокли весь небосклон. Хасида почему-то совсем не удивило поведение солнца. 
  Тайбл улыбалась ему. Она увязла в песке по щиколотки, но, казалось, не замечала этого. Ицхак медленно двинулся к ней, преодолевая преграду неподатливого, плотного, как вода, воздуха. «Любить до боли» - такое избитое выражение, но он любил ее именно до боли, беспощадной, звериной боли. От этой боли кричать хотелось, но с обессилевших губ его сорвался только хриплый стон. Россыпь мелких золотистых веснушек на носу и щеках, маленькие мягкие ладошки, круглая родинка на виске, рядом с выбившейся волнистой прядкой шелковых волос... За все это он был готов умереть, а если понадобится – то и убить... 
  Улыбка гаснет. Зеленые глаза Тайбл темнеют; белоснежная кожа становится смуглее; округлая женская фигура тает, приобретая хрупкую девичью прелесть. Вместо блестящих рыжих волос, присобранных на затылке деревянной заколкой, ветер взметнул копну черных, как ночь, строптивых кудрей. На хасида смотрела опечаленная, непривычно серьезная Двойра.
  - Ицхак, а я разве виновата? – спрашивает она. В левой стороне груди зияет окровавленная черная дыра.
  - Двося, тебя убили? – с ужасом прошептал Ицхак.
  - Если бы... – Двойра холодно рассмеялась. – Если бы. Сердце вырвали у меня. Лучше б сразу убили. Мне так тяжело, а плакать нельзя... Сегодня царица суббота.
  Неподалеку, чуть позади нее, стоит Мойше, глядя вниз; лица его Ицхак почти не видел.
  - Мойшеле, и ты здесь? Как я могу помочь тебе и Двойрке?
  - Встань, - сказал юноша, не поднимая головы. – Ты должен жить за тех, кого уже нет в живых. Ты должен встать за тех, кому уже никогда не подняться. Встань, Ицхак, ты же можешь!
  - Вставай, размазня! – Кто-то трогает хасида за плечо. Это Хаим. Совсем живой. Словно не его Ицхак нашел во второй день лета возле стены амбара с перерезанным горлом. Черные горячие глаза взирали на младшего друга с отеческой строгостью.
  - Мне за тебя стыдно. Все мы познали горе, большое горе. Особенно Двойрушка моя натерпелась, но она крепко стоит на ногах, ты видишь? Она не падает! А твое горе не столь велико, чтобы из-за него стоило добровольно сойти в могилу. Ты обещал спасти мою доченьку! Богом клялся! Я помню.
  - Прости, Хаим, друг! Ты прав, я размазня... – вздохнул Ицхак. – Прости меня!.. Я думаю... Да, я сейчас же встану! Правда, прямо сейчас!
  - Благословляю тебя, - ответил на это Хаим. – Счастья тебе и остальным. Я всегда знал, что не зря называл тебя другом, Ицхак... Ицхак...
  - Ицхак!
  Темно-рыжие, почти черные густые ресницы хасида дрогнули и приподнялись. Глаза его больше не были затуманены лихорадкой, больше не болели от жара, но все равно были воспалены. Рядом с печкой стоял Берл-Янкл, держа в руке чашку.
  - Берко... – радостно прошептал Ицхак. Голос пока еще отказывался повиноваться ему. 
  - Ты меня узнаешь?! Ребята, он узнал меня, и лоб, слава Богу, уже не такой горячий! Значит, подействовали мази Арье-Сендера, долгих лет жизни ему и детям его! Ицхак, выпей, это травяной отвар. Теперь, если ты сам захочешь поправиться...
  - Захочу! Конечно, захочу! У нас много работы!
  - Наконец-то он выбросил из головы эту ужасную женщину! – брякнул, не подумав, Шмуэль. Берл ухватился за голову свободной рукой и застонал:
  - Шмулик, холера тебя съешь!.. Зачем напомнил? 
  - Ничего. – Хасид принял у сына чашку отвара. – Я теперь знаю: она не виновата. И она обязательно вернется! Я просто знаю это!
  - Пусть попробует, - зло обронил Берл. Едва зародившиеся в его душе теплые чувства к матери окончательно исчезли после болезни Ицхака. 

* * *

  Земля – мать... Теплая, радетельная, ласковая, она бьется под ладонью, убаюкивает... Тайбл, плача, прижимается к ней, целует ее, гладит, слушает стук колоссального материнского сердца. Матушка-земля любит всех одинаково, любит она и ее, Тайбл, неприкаянную, усталую, одинокую!.. Травы однозвучно шелестят, с состраданием касаясь измученной страхом и болью головы. Невыносимо саднит низ живота, словно открытая рана, в которую втирают соль. Ее растерзали, надругались над ее женской сутью. Женственность ее была осмеяна, распята, опозорена. Ей больше не хотелось видеть людей.
  Разбойники держали ее в плену две долгие, страшные недели. Ее били, насиловали и морили голодом, срывая на бедной женщине свою злость на клезмеров, столь дерзко тогда давших им отпор. На глазах у Тайбл был безжалостно убит верный Юдко, шесть лет преданно служивший ей... Когда разбойники получили с нее все, что хотели, ее попросту выбросили прямо посреди леса без еды, воды и денег. Куда теперь идти, она не знала... Но одну маленькую победу все же одержала Тайбл. Она долго пробиралась через чащу, пока не сбила в кровь босые ноги (новенькие туфли у нее также забрали разбойники); и наконец вышла к незнакомой узкой реке с быстрым течением. Она была довольно грязна, но женщине так хотелось пить, что чистота воды уже не интересовала ее. Когда Тайбл напилась, на нее вдруг накатила такая слабость, что ноги ее подкосились и она безвольно рухнула ничком. Землю за день немного согрело хмурое, невыспавшееся осеннее солнце. Так мягка и уютна она была, что женщине вставать не хотелось. Когда мы с вами нашли нашу героиню рядом с рекой, она к тому времени пролежала уже два часа.
  Тайбл зажмурилась, горячие слезы обожгли щеки, все еще ноющие от жестоких ударов. Позади нее, и там, на другом берегу, стеною стоят деревья, качают седыми косматыми головами. Наверное, молятся. Кто помолится за нее, кто помолится о ней? Ицхак?..
  Ицхак... Она любила его симпатичное доверчивое лицо, но ненавидела то выражение, которое появлялось на нем от глубокого разочарования. Когда губы его, мелко вздрагивая, приоткрываются в растерянной, беспомощной улыбке, глаза распахиваются так широко, что кажутся круглыми, а брови высоко взмывают над ними нелепым жалобным углом. В такие моменты в ней бурной волной подымалась ненависть, но не к Ицхаку, боже упаси, конечно, нет, а к тому, кто разочаровал его и заставил так жалко выглядеть.
  Тайбл заранее ненавидела себя. Он непременно разочаруется в ней и разлюбит ее, когда узнает, как бесчеловечно она обманула его. Тогда, на берегу озера, она опрометчиво приняла его предложение... Так легко раздавать обещания, а когда дело доходит до их выполнения, остается только в песок голову прятать, а то и целиком закапываться! Она тогда не думала, что говорит. Безумно хотела Ицхака, умирала от желания чувствовать его в себе... Вожделение сбило ее с верных мыслей, не дало сразу признаться. А теперь придется расплачиваться.
  Тайбл являлась замужней женщиной с пятнадцати лет... Оставалась она ею в ту ночь, когда смело сбежала из дому, чтобы присоединиться к клезмерам в их поисках. Оставалась она ею и в тот момент, когда сказала Ицхаку, что он – ее мужчина. В Кобню теперь дороги назад ей не было. Там оставался Эфрайм Стельмах, ее законный супруг. И то, что с ней вытворяли разбойники, покажется детской забавой в сравнении с тем, что мог сделать разъяренный Эфрайм...
  Ну да хватит разговоров; позвольте же толком объяснить, как оказалась Тайбл в таком незавидном положении. 

* * *

  Женщина – не человек... Женщина – лишь товар. Это вбивали родители Тайбл в пылкие, охваченные розовыми грезами головы обеих своих дочерей. Сестру, Рохеле – она с детства послушливая, смирная – замуж выдали вообще в четырнадцать. А жениху было далеко за пятьдесят... Тайбл помнила, как горько плакали они с Рохеле в ночь перед свадьбой, перед расставанием, и та спросила:
  - Почему родители не могут с нами обсудить, нравится нам будущий супруг или нет? Нас же попросту продают, как лошадей! 
  - Ты, наверное, хочешь сказать: почему они не предоставят нам право самим выбрать жениха по сердцу! - горячо воскликнула Тайбл.
  - Тайбеню, самостоятельно и по любви только в книжках женятся, - ответила на это сестра.
  - В книгах не могут быть сплошные выдумки! Видит Бог, я не позволю продать себя! 
  Тайбл громко возмущалась, даже и не подозревая, что родители уже давно все решили за нее. В Кобне держал лавку некий Айзик Стельмах, пару лет назад приехавший из Беличково. И вот за эти пару лет он сумел поставить свое дело на такую широкую ногу, что перед ним местный городничий шапку при встрече снимал, честное слово! Все было у Айзика – деньги, уважение, богатый дом – только счастья многодетного отца он так и не познал. Одного-единственного сына родила ему жена, и доставалась этому сыну вся родительская любовь, заготовленная как минимум для десятка детей. Эфрайм рос избалованным, самоуверенным и чудовищно ревнивым. Он был ненамного старше Тайбл и достаточно хорош собой. Конечно, согласия девушки никто не спрашивал, но она была очарована обманчиво привлекательной внешностью Эфрайма и потому особо не сопротивлялась, когда ее сосватали Стельмахам...
  Говорят, чем выше взлетишь – тем больнее падать. И говорят так обычно о разорившихся богачах. Но давайте не будем забывать о славном племени мечтателей, к которому принадлежала наша Тайбл. Тамоватая, юродивая, помешанная... Как только не именовали жители Кобни рыженькую девчушку с робкой улыбкой на круглом веснушчатом личике, освещаемом задумчивыми зелеными глазами... Она научилась читать сама в четыре года. К пятнадцати знала немецкий, французский и древнееврейский. Рано стала интересоваться тайнами мироздания и тонкостями родной религии. Дорого она заплатила за свой живой, хваткий ум и смелые, безрассудные идеи. Более одиноким человеком, чем она, не был даже наш знакомец Шмуэль. Просто поговорить на волнующие ее темы и то не с кем было. С родителями? Я вас умоляю. Женщина – товар, она не должна знать больше того, что расскажет ей мать или прислуга. Единственным человеком, хоть как-то понимавшим Тайбл, была Рохеле, но и ту отняли у нее. Оставалась мизерная надежда... Каждую ночь девушка молила Бога послать ей мужчину, такого же чудаковатого и непонятного, как она сама; которого она без страха быть осмеянной могла бы впустить в свой дивный, яркий, но хрупкий мир. 
  Так может, Эфрайм окажется тем человеком?
  Падать больно было, да... Он оказался ничем не лучше всех людей Кобни. Более того, гораздо хуже. Он издевался над ее грамотностью и мечтательностью, почти не выпускал из дома и, что самое страшное, сжег все ее любимые книги! Конечно, изрядно повеселился, наблюдая, как она их оплакивала. Сам он до сих пор читал по складам, но низшей, презираемой тварью была именно она. «Твое дело – вести хозяйство и не позорить мужа своей треклятой ученостью», - вот любимое изречение Эфрайма в адрес юной жены. Он не отказывал себе в удовольствии избить Тайбл за малейшую провинность, будь то недостаточно покорный взгляд или слишком яркая лента в волосах. Она жаловалась матери, но та сердито отвечала: «Может, хватит из себя несчастную сказочную героиню строить?» И отец не верил. Верила, опять-таки, только Рохеле. Но ничем не могла она помочь сестре, да и не виделись они почти.
  За два года супружества превратилась Тайбл в молчаливое, забитое существо, боящееся лишний раз поднять глаза от земли. А Эфрайм нашел еще одно оправдание себе для того, чтобы изводить несчастную девушку. Она никак не могла забеременеть. 
  - Мало того, что ты сумасшедшая, так еще и бесплодная! – хоть раз в день да говорил он, и реплика эта неизменно сопровождалась пощечиной.
  Надо ли вам говорить, как обрадовалась Тайбл, когда получила письмо из Халешена. Писал ее троюродный брат, Аарон Рабинович, которого она в последний раз видела года три назад. 
  «Моей любимой, дорогой сестре, да не погаснет вовеки свет очей ее и жизнь полна счастья будет!
  Тайбл, я наполовину обижен. А наполовину – тревожусь за тебя. Что такое произошло в твоей жизни, что ты больше не хочешь знаться со мной и Шимеле? Надеюсь, никакого горя? Ты там, не дай Б-г, не заболела? По Халешену вот только-только очередная волна холеры прошла. Но нас с Шимеле не зацепило. Видишь, как я грамотно пишу? А меня из хедера год назад выгнали за крохотную интрижку. Байстрюки. Я бы уже разучился писать (ты меня знаешь, Тайбка, если меня не пнуть, я не покачусь, ха-ха), но родители отдали меня и Шимеле в обучение к бывшему кантору, реб Хаиму Шпану, ты его, наверное, не помнишь? Так вот, благодаря ему мы оба теперь шибко грамотные. Сейчас допишу письмо и перечитаю раз восемь. Непривычно... Вот что я хотел сказать, Тайбл, весна на дворе, скоро Пурим. И этот Пурим ты обязана отметить со своими несчастными, насмерть заученными братьями. Приглашаем тебя в гости к нам на пару дней, а можно и на недельку. Мы теперь не с родителями живем, а со Шпанами. Тут еще живет ихний племянник Шмулик. Он зараза, дикий, но все равно парень славный. Да, чуть не забыл про реб Ицхака Цудечкиса – это друг реб Хаима, погорел три года назад. Вот столько в этой лачужке народу проживает, но не бойся, и тебе будет где спать. В общем, ждем тебя в гости. Только тебя, без твоих почтенных родителей, которых мы с Шимеле не перевариваем. 
Искренне любящий и бесконечно скучающий,
Аарон Рабинович.
И Шимеле привет передает!»
  Приглашение в гости от родственников – это, скажу вам, вещь, которую должен уважать даже Эфрайм Стельмах! И он, скрипя зубами, отпустил Тайбл в Халешен. Как она, горемычная, ликовала! Отдохнет хоть недельку от ужасного гнета жизни с мужем!
  В Халешене и люди совсем иные, чем в Кобне – без желчи, без зависти и злобы, с открытым сердцем и сострадающей душой. Во всяком случае, таковы халешенские бедняки. А было их три четверти от населения деревни. Рабиновичи-старшие тоже богатыми не слыли, но не нравились они Тайбл – слишком уж озабочены тем, чтобы перед окружающими в грязь лицом не ударить. А вот сыновья их, Аарон и Шимон – парни непутевые, но хорошие. Тайбл даже рада была, что они теперь живут не в родительском доме, а у Шпанов.
  Что это была за семья! Тайбл пришла в восторг от самого Хаима Шпана, талантливого, доброго и обаятельного человека; в сравнении с ним ее собственный отец сильно проигрывал. Говорил он без всякого высокомерия, много шутил, пересыпал речь разными прибаутками. И жена его, Голда, очень понравилась. Она по-матерински заботливо обошлась с Тайбл, которая сильно устала с дороги. Низкорослый косматый Шмуэль недолюбливал новые знакомства, и потому только сдержанно покивал ей из-за печки, скупо улыбаясь. Но враждебности в его взгляде не было.
  Троюродная сестра – это все равно что седьмая вода на киселе, но Шимон с Аароном так не считали. Поприветствовали они ее, как родную.
  - Наконец-то приехала, Тайбка! Не узнать тебя, такая невеста вымахала! – воскликнул Шимон, обнимая ее.
  - Тебя еще замуж, часом, не выдали? – поинтересовался Аарон.
  Впервые за последний час лицо девушки помрачнело. Опять это слово – замуж! Хотя бы здесь можно не напоминать ей про Эфрайма?!
  - Нет, не выдали, - без колебаний ответила она. Тема была закрыта.
  - Ну-с, давайте уже за стол, - предложила Голда. – Кому рыбки положить? Тайбеле, попробуйте! Этим рецептом еще моя бабушка прославилась. А вот и Ицхак с вином... Сколько принес, Цахи?
  - Три бутылки, - донесся из сеней мягкий, чистый мужской голос, созвучный виолончели. – Урожай винограда в прошлом году был выше всех похвал.
  - Ицхак, у братьев гостья, умная, образованная барышня, - крикнул Хаим. – Постарайся не надоедать ей разговорами о религии, литературе и Каббале! А то знаю я тебя!
  - Переоцениваете вы меня, я далеко не всякий разговор могу поддержать, - пробормотала смущенная Тайбл, беря кусочек ароматной рыбы. Неуклюже открыв дверь локтем, – обе руки были бутылками заняты – в дом вошел статный высокий парень лет двадцати пяти в хасидской одежде.
  - Мог бы и придержать мне дверь, Хаим, - сердито говорит он.
  - Ты меня об этом не просил, - с добродушным укором замечает Хаим. У них завязывается беззлобная дружеская перебранка. Тайбл, ничего не слыша, смотрит только на молоденького хасида, и чувствует, как горячая волна снова и снова прокатывается по ее телу, заставляя сердце отчаянно трепыхаться, а щеки заливаются густой краской... Он не был красавцем, но наивным обаянием жизнелюбца дышала каждая черточка его приятного, милого лица. Ты замужем, напоминает себе Тайбл. Пристало ли благочестивой жене засматриваться на совершенно незнакомого мужчину? Но как можно не смотреть на него, он же такой!.. Какие глаза у него! Ясные, прозрачные, как темный янтарь; казалось даже, что отбрасывают они золотые блики на молочно-белую кожу. А руки какие! Тайбл никогда ни у кого раньше не видела таких красивых рук. Ладно, если она немножечко полюбуется им, вреда от этого никому не будет.
  Вдруг взор янтарных глаз устремляется на нее, и Тайбл невольно вздрагивает.
  - Мое почтение, я Ицхак Цудечкис, - представляется он. 
  - Мир вам, я Тайбл... – просипела она. - ...Тайбл Шейнис. – Она назвала девичью фамилию.
  Так все и началось, да! Большие вещи с малого начинаются, так и все связанные с Ицхаком беды и радости в жизни Тайбл начались с простого обмена приветствиями. 
  - Вы, значит, образованная? – спрашивает он так просто, будто они уже десять лет знакомы. 
  - Ну да... 
  - Вы словно стыдитесь этого!
  - А чем тут можно гордиться?
  - Ну привет!.. Грамотная женщина – это сейчас такая же редкость, как летний снег. Возможно, я преувеличиваю... Но к грамотным людям с трепетом отношусь, а к женщинам – тем более. Давайте же о литературе поговорим, чтобы Хаима позлить...
  Бывший кантор рассмеялся и отвесил Ицхаку некрепкий подзатыльник, после чего включился в оживленный разговор, который меж тем вели остальные домочадцы.
  Разговаривая с хасидом, глядя на него, Тайбл все больше убеждалась, что, возможно, перед ней – тот самый человек, о котором она молила небеса. У них совпадали вкусы и убеждения, а характеры были одинаково причудливы. Ей понравилось и то, что Ицхак почитает и жалеет женщин, чуть ли не ставя их с мужчинами на одну ступень. И с ней он беседовал, как с равной. Что за прелесть этот Ицхак, такой умница! Ну почему он живет в Халешене, а она вынуждена мыкаться всю жизнь с Эфраймом?! Когда она спросила Ицхака о его семье, он коротко ответил: «Я вдовец», и в веселых лукавых глазах его на миг промелькнула такая скорбь, такое неприкрытое отчаяние, что девушка сразу поняла – пережил этот человек невосполнимую потерю, во веки веков ему не забыть ее... Кто была та женщина и как она погибла, Тайбл не стала спрашивать и поспешно перевела разговор на другую тему, стараясь избегать неосторожных замечаний – при всей своей импозантности Ицхак был обидчив, как ребенок.
  И вот Пурим... Была ли неделя эта? Тайбл отчаянно не хотелось уезжать домой, в Кобню, где не будет этого милого сумасшедшего человека, где не будет вечерних прогулок и бесед обо всем на свете, где темный янтарь увидит она лишь на мертвых украшениях кобенских женщин... Отчасти она сердилась на Ицхака. Зачем, зачем он так ей полюбился? Девушка через силу улыбалась ему, стараясь гасить в себе горечь и обиду.
  Но излишек отличного крепкого вина в конце концов взял верх над девичьим разумом, а тут еще он полез с вопросом про замужество... Пьяная злоба душила ее. Еще день-два, и ей придется вернуться к Эфрайму, к упрекам и побоям, к серой, однообразной жизни. А Ицхак обязательно найдет женщину под стать себе, и забудет о Тайбл. Никогда он не будет ей принадлежать! Внезапно Тайбл от безысходности захотелось унизить, растоптать его, показать самой себе, что он ничем не лучше других мужчин, считающих женщин дешевым товаром. И, уж конечно, ничем не лучше Эфрайма!
  Леопард с сердцем тигра, конь с сердцем быка... Она и вправду так считала. В этой изящной оболочке затаился неистовый зверь. Он поначалу был груб с ней, что, конечно, объяснялось вином. Но Ицхака в нем не мог убить никакой алкоголь. И ласки его становились все нежнее. «Я не товар, правда не товар!.. Я такой же человек, как и он... как и все!..» - Одна мысль сверлила голову Тайбл, когда ее хрупкое, не познавшее еще материнства тело таяло, горело, замирало в любовной агонии под накрывшим его стройным, но сильным телом Ицхака. Он пытался ей что-то сказать, но что – она не могла разобрать. Девушка расслабленно тонула в волнах чувственности, исходившей от этого человека. Она даже и не подозревала, что близость с мужчиной может принести такое наслаждение, и никаких боли и унижения, как с Эфраймом!.. 
  После того, как все закончилось, Ицхак не отпихнул ее с презрением в сторону (к чему она привыкла дома), а заключил в объятия, пробормотав: «До чего же сладкая вы, Тайбл...» и тут же уснул. А вот ей не спалось.
  «Ну что, Тайбеню, растоптала его? – зло спросила она у себя. Винный дурман как рукой сняло. – Как ты ему завтра в глаза смотреть будешь? Он человек честный, он ко мне посватается. А у меня... Эфрайм, будь он неладен!.. Тогда уж придется признаться. И что подумает обо мне Ицхак, и братья мои, и славная семья Шпанов? Ицхак все равно моим не будет, с позором ворочусь я в Кобню и все пойдет по-прежнему... Лучше вернусь я в Кобню сейчас. Без всякого позора. А Ицхака забуду. Нет, все же буду иногда вспоминать. Как чудесный сон...» 
  Той же ночью уехала она в Кобню, наняв единственного халешенского извозчика, которого нужда довела до такого состояния, что он был готов работать в любое время суток... Письма от Шимона и Аарона приходили каждый месяц, но она на них не отвечала. Приходили и от Ицхака письма. Их девушка сжигала, даже не открывая. Она твердо решила забыть своего нечаянного любовника.
  Легко сказать – забыть... Тайбл вопреки своему решению думала об Ицхаке днями и ночами. Девушка страстно влюбилась в него. Что называется, с первого взгляда. Так сладко и мучительно это было, и все же увлечение Тайбл одну положительную сторону имело – ее меньше стали задевать издевательства Эфрайма. В ее внутреннем мире появился еще один укромный уютный уголок, где она могла спрятаться от внешнего мира, который с каждым днем разочаровывал ее все больше и больше.
  Зимой она наконец-то родила. Сколько радости принес Тайбл маленький Берл-Янкл!.. Шутка ли, ее родной ребенок!.. Плоть от плоти ее и кровь от крови, бывает же такое! Когда он впервые сумел пролепетать «мама», Тайбл попросту разревелась от счастья. Словно в волшебную сказку попала!
  Сын помог ей одержать еще одну маленькую внутреннюю победу над Эфраймом. Понимаете, дорогие женщины? Проблема была не в ней, а в нем! Он был бесплоден! Тайбл окончательно убедилась в этом, когда поначалу младенчески-голубые глазки Берл-Янкла со временем потемнели и приобрели такой знакомый, такой любимый цвет темного янтаря... Именно тогда и пришлось молодой женщине вступить на второй круг ада. 
  Когда сын был совсем маленьким и его черты лица толком не сложились, Тайбл каждый день мысленно благодарила Бога за то, что она, как и Ицхак, рыжая, иначе Эфрайм бы обо всем догадался. У него в роду сплошь светловолосые и сероглазые. Но к четырем годам Берл настолько стал напоминать настоящего отца, что один халешенский знакомый Эфрайма, заглянувший к ним как-то раз на огонек, вскользь заметил:
  - Лицом мальчик ваш просто невероятно похож на нашего местного оригинала, из хасидов... Бритый ходит, представляете? Ни усов, ни бороды! Над ним весь Халешен потешается, а он и ухом не ведет...
  - Вот как? – только и сказал Эфрайм, поедая побледневшую жену злым взглядом. Каким бы тугодумом он ни был, но считать все же умел... 
  После ухода гостя он на глазах у насмерть перепуганного сына жестоко избил жену хлыстом, который, вообще-то, предназначался для «воспитания» волов и лошадей. Лежа на полу и кашляя кровью, Тайбл умоляла о пощаде, но хлыст снова и снова со свистом опускался на нежную женскую спину, оставляя уродливые распухшие рубцы.
  - С хасидом, значит?! Так дешево ты себя оценила, потаскушка?! – Удар, еще удар...
  - Ты же не знаешь наверняка! – кричала Тайбл, захлебываясь слезами. – Мало ли какие люди бывают друг на друга похожи!..
  - Тогда почему так много совпадений, ты, грязная тварь?! Почему этот чертов хасид именно из Халешена, куда ты ездила как раз весной?!
  Внезапно горячая ненависть, приправленная обидой и ужасом, наполняет душу женщины, и она, с трудом поднявшись, дерзко бросает Эфрайму прямо в лицо:
  - Что, завидно? Ты просто завидуешь «чертову хасиду», да, Эфрайм? Ведь ты бесплоден, как засохшая рябина, а вот он мужчиной оказался и сумел мне ребеночка сделать с первого раза, так-то! И знаешь еще что? Я люблю его, а тебя я ненавижу и всегда ненавидеть буду, проклятущий ты душегуб!
  Потирая подбородок, Эфрайм задумчиво улыбается, и от улыбки этой Тайбл становится сильно не по себе.
  - Вот что, Тайбка, - говорит он притворно-ласковым голосом. – Даю тебе неделю, чтобы ты избавилась от этого, - он показал на Берл-Янкла, – хасидского отродья. Девай его куда хочешь, но если через неделю он все еще будет оставаться в моем доме, я его удавлю, и плевать хотелось мне на последствия.
  - Ты не сделаешь этого! – прошептала Тайбл, качая головой.
  - Сделаю. – Он смотрит ей прямо в глаза. Она смело выдержала его взгляд, но поняла – сделает... И помощи ждать неоткуда.  
  Решение пришло само собой. Подкинуть его Шпанам. И, наверное, не столько Шпанам, сколько самому Ицхаку. Всю дорогу до Халешена, трясясь в дребезжащей повозке, женщина беззвучно плакала и крепко обнимала спящего, убаюканного дорогой сына. Из сердца будто кусок вырвали, так оно болело! Но выбора не было. Эти добрые люди никогда не обидят ее маленького Береле, не оставят без куска хлеба и крыши над головой – она была просто уверена в этом.
  По виду Ицхака Тайбл сразу поняла, что он тоже ничего не забыл. Он был смущен, как мальчишка. Взор от земли оторвать боялся. Только поздороваться и хватило у него сил. Потом он все же поднял на нее глаза, и в них она прочла немую мольбу о прощении. Сердце женщины немного оттаяло; она хотела было отозвать его в сторонку, чтобы просто, по-человечески, поговорить, но раньше нее это сделал Хаим. Пока он что-то сердито втолковывал Ицхаку, Тайбл выждала удобный момент, и со всех ног помчалась к ожидавшему ее извозчику. Пути назад не было...
  И снова беспросветный кошмар, одиночество при живом муже, постоянные издевательства и все более немилосердные побои... Так прошло еще тринадцать лет. Детей у Тайбл больше не было. А письма от Ицхака продолжали приходить. Каждую неделю, без пропуска. И она продолжала сжигать их, не читая. Зачем он пишет ей, чего он хочет? Неужели он страдает из-за нее так же, как она из-за него? Нет, точно корысть он какую-то преследует! Не скрою, был у нее соблазн прочесть хоть одно письмо, одно-единственное... Ну, например, чтобы новости о Берл-Янкле узнать... Но нельзя! Тайбл не сомневалась: Ицхак пишет письма так же, как разговаривает. Читая написанные им сроки, она, с ее-то богатейшим воображением, наверняка услышит как наяву его торопливую, слегка запинающуюся речь, его западающий в душу нежный, бархатный голос... И все!.. Она пешком придет в Халешен к нему!.. А нельзя... Опасно... И Тайбл скрепя сердце сжигала письма, тайком от Эфрайма, сжигала последнюю ниточку, последний мостик к Ицхаку, своей мечте, своей любви, своему наваждению... Отцу ее маленького Береле, от тоски по которому она ночами не спала.  
  Только один раз решилась она навестить сына, когда ему исполнилось одиннадцать, да он об этом не знал. И не видел маленькую рыжеволосую женщину, которая с грустной улыбкой на бледных губах из своего укрытия наблюдала за тем, как он, такой выросший, окрепший, загорелый, удил рыбу с незнакомыми ей красивым чернокудрым мальчиком и прелестной озорной девочкой... 
  Момент истины настал, когда она, разговорившись однажды вечером с соседом, услышала:
  - Был я сейчас у озера, хотел порыбачить, но там костер развела до того странная, и, я бы даже сказал, подозрительная компания, что решил я держаться от нее подальше...
  Тайбл ощутила легкое волнение. В чем дело? Что он такого сказал?
  - Что же за компания? Опишите, может, я их знаю?
  - Один – парень лет восемнадцати, калека – ни единого пальца на руках; второй – хромой молодой мужчина, малорослый, лет ему явно далеко за двадцать; третий – рыжий хасид лет сорока, а бороды, верите, нету! Впервые вижу хасида без бороды...  
  Ицхак!.. – крикнуло сердце. Но внешне Тайбл оставалась спокойной.
  - Да вы что? – вежливо сказала она. – И впрямь странная публика... Но они мне, к сожалению, никого не напомнили. 
  Дождавшись ночи, Тайбл отцепила накладные косы, которые, впрочем, мало чем отличались от ее настоящих волос (потому Шпаны и их домочадцы так и не поняли, что перед ними замужняя женщина), и бесшумно вышла из дома. Она не знала, зачем это делает, но чувствовала: если сейчас же она не увидит Ицхака, не поговорит с ним, она просто умрет... Вывела она из конюшни своего любимца, вороного коня Юдко, и направилась прямиком к озеру. Ну, а все остальные события, случившиеся после ее безрассудного побега, вам уже известны.