- Товарищ следователь, зачем же так грубо? Неужели нельзя выключить эту лампу? Ох, я Вас умоляю, смешно же, право! Зачем брови хмурите, кулаки сжимая? Не запугаете, товарищ следователь. Я, как сталь, в огне кованый, в муках отлитый, битый-перебитый, ломаный и стреляный не раз. Так что прошу Вас, блюститель закона, сигарету мне, курить хочется, аж невмоготу, а уж я поведаю ту историю, что заставила меня свернуть на путь безалаберного беззаконника.
***
Мне было шесть лет когда это случилось. Темень стояла, хоть глаз выколи. Я еще тогда счастлив был, насколько это можно назвать счастьем в наше время. Знал только, что рядом мама, а она-то меня в обиду точно не даст. Знаете, какая у меня мама была? Она волосы свои коротко всегда подстригала, куртку на размеры больше носила, кепку на глаза надвигала и сапоги до колен, а все потому, что пыталась скрыть красоту свою, женственность. Слишком жесток мир в то время был, да и люди не лучше. Я помню, как однажды мы на бандюков наткнулись. Мама меня спрятала, а сама увести их попыталась, отстреливалась, но не смогла уйти. Они над ней измывались, били жестоко, а я из сарая полуразвалившегося наблюдал, слезы сдержать пытался, рот рукой зажимал, чтобы не закричать, а потом не выдержал. Пистолет, тяжелый, зараза, из рук выскальзывает, дрожит, и весь я сам, как лист осенний то ли от страха, то ли от голода трясусь. Подкрался и со спины положил их. Три человека – три трупа. Впервые тогда убил. Они долго потом еще во сне приходили, мучали, глазами кровавыми сверкая… После этого мама людей избегала, даже поселенцев стороной обходила. Чем питались, спросишь ты? Охотились, рыбу ловили, а уж когда совсем невмоготу было, я воровал. Подползу, бывало, к костру, травинка не шелохнется, и тащу все, что лежит плохо. Иногда и в дома забирался, землянки. Не смотрите так, товарищ следователь. Я, между прочим, и вояк обкрадывал, а себя партизаном считал и не каким-то, а самым лучшим. Хорошо судить тому, кто не был по ту сторону баррикад, за защитной стеной отсиживался, а у нас миссия была. Мы отца искали.
Мама совсем молодой была, когда я у нее появился, лет шестнадцать, может чуть больше. Но как ее отец любил! На руках носил, цветы каждый день дарил, предложение сделал. Она ведь ничего в жизни хорошего не видела, кроме любви его. Все деньги копил, чтобы в город ее от родителей-алкашей увезти, да не успел. Грянула война. На следующий день он на фронт добровольцем ушел. Месяца не прошло, а беда уже тут. Похоронка. Но мама не поверила, зубами скрипнула, меня в охапку - и в город поехала, чтобы лично с такой крысой кабинетной как ты, товарищ следователь, встретиться. Не знали мы еще тогда, что города уже нет, лишь черные, обглоданные огнем скелеты новостроек остались стражами стоять на сером пепелище. Беженцы угрюмой, молчаливой колонной уходили от линии фронта. Словно падальщики, кружили над ними вертолеты, сопровождали солдаты. Мы уже назад хотели податься, только вот некуда было. Поселок эвакуировали. Замели нас под общую гребенку, в поезд посадили и на север, вглубь страны отправили. Только вот не было больше безопасных уголков, тыла не было. Окружили солдат, трепали, словно пес тряпку, только кости хрустели.
Как бы, товарищ следователь, не пыталось правительство скрыть правду от населения о враге страшном, а она все одно всплыла.
Три года прошло с тех пор, как мы поселились в небольшом городишке на севере страны. Вокруг – стена проволочная, на вышках солдаты хмурые стоят. Большая часть населения на электростанции работала, а дети в школу ходили, где между математикой и русским учились собирать – разбирать автомат, стрелять, метать ножи. Вскоре мы свыклись со столь странной жизнью, даже праздники кое-какие отмечать стали, хоть и туго было с продовольствием. Бывало, конечно, пронесется истребитель, сверкая в лучах солнца, бывало, мама плакала, в руках отцовскую фотографию сжимая, меня обнимая. После похоронки она изменилась сильно. Разговаривала редко, хмурилась и на работе задерживалась подолгу, а однажды и вовсе сказала: «Гришка, ты не смотри на меня, не рви душу. Словно Денис на меня через глаза твои голубые глядит…»
Но, как сказал умный человек, ничто не вечно.
В одну тех ночей, когда даже луна боится показаться на горизонте, взвыла сирена, а затем рвануло так, что зашатался наш каменный дом. Стекла вылетели напрочь. Я тогда как раз у окна спал. Посекло меня здорово. Лицо все в шрамах, на один глаз ослеп, но боли почти не чувствовал. Смотрел на зависший над городом черный, огромный корабль, как сбрасывал он один за другим продолговатые метров под шесть снаряды. Земля ходуном ходит, стены трещат, стрекочут пулеметы, кричат в страхе люди. Завис он минут на десять, а затем, тяжело урча, выплевывая черные клубы дыма, направился в сторону леса, где, накренившись, рухнул. Заметил я тогда, что от корабля этого обшивка отваливается кусками, да и фонило от него падалью, смертью несло и затхлостью. Видать, не с хорошей жизни эти гады на нас напали, раз их корабли на ходу на запчасти распадаются. Тогда я этого еще не понял, думал, сбили - таки пулеметчики, ан нет. Стою, я значит, у окна. Боль волной накатывает, а оторваться не могу. Мама рядом на колени опустилась, лицо мне протирает, всхлипывает тихо так, загнанно. Слезы из глаз ее больших ручьем текут, видно, жалко меня стало. Тут я руку ее убираю, дергаю за кофту и в окно пальцем показываю на снаряд тот, что во дворе нашем приземлился.
Товарищ следователь, Вы загадку слышали про полный дом без окон, где много человечков живут? Нет? А жаль. Так вот представьте. Из такого дома, где стены серебристой дымкой колышутся, выходят этакие двухметровые, а то и выше, монстры. По сторонам озираются, принюхиваются. Лапы до земли, с теменью их шкура сливается, а глазницы пустующими провалами зияют. Выходят и молча по улицам разбредаются. Мысль у меня тогда мелькнула, что лучше бы это бомбы были. Несколько таких тварей в дом наш поплелись, кучей сбившись и принюхиваясь. Семен Иванович, наш сосед, ружье прихватив, на улицу выскочил и давай палить, а им хоть бы хны. Взревели только дико и, в два прыжка расстояние преодолев, на кусочки его разорвали. Вот так-то. Мама тогда губы сжав до синевы, чтобы не закричать, схватила меня и к черному ходу помчалась. Спустились мы по лестнице и бегом к машине. На улице хаос, крики, стрельба, мольбы о помощи, взрывы, пожар, а она, брови сдвинув, по газам и прочь из города. Благо, жили мы на окраине, да и вояки наши храбрые, вовремя сообразив, что люди за забором, как крысы в банке окажутся, ворота распахнули. Машина на кочках подпрыгивает, несется, фарами мглу разрывая, а я глаз вытекший рукой прикрываю спрашиваю: «Мам, можно я смотреть на тебя теперь буду? У папы ведь два глаза было, а у меня один». А потом заревел так, как никогда не ревел. От боли и жалости к себе. Страшно только сейчас стало, а раньше словно во сне, в тумане был.
***
Вот что, товарищ ты мой дорогой. Спать я хочу, аж сил нет. Три дня ты меня мурыжишь. Сижу, в наручниках закованный, с места не сдвинуться. Не смотри, что мне всего двадцать. Устал на все пятьдесят. Не могу больше, сил нет, да и ты, как погляжу, писать устал. Дай отдых, а? Ах, ты о смерти друга своего, Сергея услышать хочешь? Прости ты меня дурака, если б знал, что это напарник твой, так еще при рождении, в младенчестве к стенке пришил. Не хмурь брови, начальник, зачем пистолет на стол выложил? Думаешь, страшно стало? Дурак ты, начальник, ой дурак! Ладно, как хочешь, командир, а я тут на столе прилягу, хоть убей, а завтра продолжим…
Eyes_Eternity (16-го, 35 лет)
