Постучали именно так. Чтобы не оставлять простора для сомнений.
И сразу же дверь принялись выбивать.
Она вывалилась в прихожую. Красиво и вовремя. С приятным треском. Не перекашиваясь, ровно. Плашмя. Хлопнув так, словно кого-то лениво ударили по щеке со внезапно сокрушающей силой.
Алексей Петрович всё предусмотрел. Произвёл необходимые замеры и вычисления. Постарался приготовить всё, как следует. Ошибка была исключена.
Неожиданно в этом ему помогло его образование, обычно служившее обидной помехой во всём.
Кроме работы, разумеется.
Ослабить винты в петлях требовалось так, чтобы дверь оказалась выбитой со второго-третьего удара. Не раньше и не позже.
Если дверь изначально едва держится и поэтому поддастся сразу же, то ОНИ будут недовольны.
Без особой причины дверь ни у кого не станет валиться от лёгкого толчка. А значит - есть и причина, и ещё нечто, скрытое за тщательно незапертой дверью. Но выяснять её - не ИХ задача. Это забота уже ДРУГИХ.
А ИМ достаточно одного того, что ясно - здесь ИХ труд не ценят. Не верят в то, что работают ОНИ от чистого сердца и со всей душой. И это всё ИМ наглядно хотят показать.
И показывают.
Вот чем опасна излишне слабая дверь.
Помимо этого, ИМ не по нраву, когда к священному возврату неоплатного долга относятся без надлежащего усердия. Будто всё - лишь обыденный бесплодный обряд, с которым должнику хочется поскорее покончить и возвратиться к настолько важным безделицам своего убогого быта, что даже приход Приёмщиков для него - не более, чем досадный пустяк.
ИХ это раздражает очень и очень. Безмерно.
И невозможно угадать - как и насколько болезненно ИХ недовольство после отзовётся.
Алексей Петрович узнал всё это недавно от своего настолько дальнего родственника, что общался с ним, как со вполне чужим человеком. И это отчего-то благоприятствовало обоюдной их откровенности при редких встречах.
В свою очередь, Алексей Петрович рассказал тогда же родственнику о дверях избыточно крепких.
Намного, намного хуже будет, если дверь сопротивляется ИХ законному требованию неоправданно долго. ОНИ поймут, что здесь ИХ вовсе не ждут. Здесь поступают наперекор. И даже более того - противятся ИМ. И значит - не разделяют здесь общее для всех дело. А может - и вредят ему!
О, этого ОНИ не потерпят... И не только ОНИ. Никто не сдержит свой гнев, справедливый и бескорыстный.
С вредителем разговоров не ведут.
Вредителя давят.
Без пощады.
Без жалости.
Тотчас.
В назидание прочим. А значит - без ненужной спешки.
Многие поэтому предпочитают не запирать свои двери вовсе. И пусть ОНИ будут недовольны. Пусть... Это, по крайней мере, не настолько смертельно.
Зато имя их не будет навечно вычеркнуто из Книги Народной Беззаветности.
Зато долг их останется с ними и вернуть они его ещё смогут однажды.
Зато лицо своё им удастся сохранить.
Оно не будет прибито к Дворовой Доске Вредителей.
Срезанное с ещё живой головы в то самое время, пока остальное тело уже начинает сгорать в невидимых, но могущественных, Лучах Вечной Правды, качаясь на ощерившихся крюками Цепях Свободного Закона под суровым присмотром строгих товарищеских глаз. Глаз тех, кто был избран созерцать торжество справедливости под сенью Районного Памятника Прошлому Во Имя Будущего.
И было бы всё просто и понятно, если бы за незапертыми дверями вредители не обнаруживались так же успешно, как и за дверями запертыми...
Как это всё ему стало известно - Алексей Петрович умолчал, боясь в этом признаться не только вслух, но и мысленно. Чего именно Алексей Петрович так опасался - он даже и не знал. Или не решался на это.
Повестку Алексей Петрович получил накануне. Ему вручил её дворник, с волнением сопроводив не то извинениями, не то поздравлениями. Дворника до сих пор смущала эта почти каждодневная обязанность, и он всякий раз терялся, протягивая листок очередному жильцу старого высотного дома, в котором служил уже седьмой год.
Своё начальство Алексей Петрович успел предупредить, поэтому на заводе его нынче не ждали.
И вслух его там не помянут сегодня ни разу, разве что - шёпотом. Да и то вряд ли.
А вот завтра... Что ж, это зависит от сегодняшнего дня. Либо на станке его всем на зависть появятся выведенные красной краской вожделенные цифры, такие же, как и на шее Алексея Петровича. Либо - управляться со всеми замысловатыми регуляторами и ручками станка примется уже новый работник. А Алексея Петровича... - а кто такой Алексей Петрович? А.., тот... Ну так он у нас не трудится больше...!
Алексей Петрович предусмотрительно встал на колени в Главном Углу своей комнаты ещё до рассвета. Правила ведь пишутся для того, чтобы соблюдать, а не нарушать их. Иначе - на смену правилам явятся статьи.
Поспешно надев на голову Гражданский Обруч Содействия, Алексей Петрович вставил разъём в гнездо, и чиркнул спичкой.
Со спичкой повезло больше. В гнездо Алексей Петрович попал не сразу. Спичка вспыхнула без осложнений.
Проснулся так рано Алексей Петрович сам, опередив немного будильник. И сквозь тающий туман отступавшего сна ясно увидел - день уже настал. Тот особый день, который не начинается с рассветом.
Нельзя сказать, что Алексей Петрович действительно ждал этот день, с понятным каждому волнением и готовностью. Скорее - он лишь ожидал его. Буднично ожидал, зная, что день этот наступит однажды. Или может наступить. Но не более.
Когда-то - давно, очень давно - всё было иначе, конечно. Тогда Алексея Петровича мучительно и приятно переполняли нетерпение и надежда. Он горячился и жаждал, стремился и старался. А временами перед ним всё затмевал собой страх - страх оказаться недостойным, страх оступиться, страх упустить. Или прежде срока умереть.
Теперь же всё это - во времени давно ушедшем.
В ненастоящем.
И не в том суть, что Алексей Петрович потерял веру. Нет, она всегда была с ним, неотлучно. Скорее - он устал. Да, просто устал. Что-то незаметно и безвозвратно перегорело в нём, выкипело, испарилось. И остатки былого теперь лишь остывающей серой золой наполняли то, где прежде...
-- Алексашка? Петров сын, подлец? Ты, что ль, будешь?
Алексей Петрович вздрогнул. Говорил человек, безусловно имевший право на многое. Грубо, требовательно, железно.
Чуть помедлив, Алексей Петрович осторожно оглянулся.
На поверженной двери столпилось несколько неприветливых человек.
ОНИ!
Приёмщики.
Приёмщики Долга.
Да и кто, кроме НИХ, мог нынче там быть?
Первым стоял Вожатый - невысокий бородач в бежевой шапке-ушанке. Спереди - явно напоказ - на ней синела какая-то татуировка. Вожатый неспешно, и оттого угрожающе, похлопывал по ладони левой руки отполированным до нестерпимого блеска наградным гаечным ключом.
За спиной Вожатого хмурилось его Звено - четыре дюжих мужика в нарочно никогда не мытых брезентовых передниках. У каждого на плече было по кузнечному молоту.
-- Да я, тут это... я вот Неразрывное Слово творил... Земле во... во славицу... Бросать не посмел...
Алексей Петрович испугался до леденящего ужаса. Он совсем не ожидал, что начнёт сбиваться уже в самом начале, несмотря на то, что не первый год ежедневно про себя, давно уже не задумываясь, повторял, словно гамму, эти, казалось уже затверженные до окаменения, слова.
Вожатый криво ухмыльнулся и поправил круглые очки в деревянной оправе. В его взгляде, отодвинутом вглубь толстыми линзами, промелькнуло нечто вроде удовольствия от произведённого им впечатления.
-- Правильно, что не посмел. Мы б тогда и говорить с тобою не стали. Тебя ДРУГИМ уступили бы.
Алексей Петрович не отвечал. Все его мысли сбежали сквозь выбитую только что дверь. 'Предатели!' - верной Алексею Петровичу осталась одна эта мысль
Звено с Вожатым постепенно приближалось ко всё ещё стоявшему на коленях Алексею Петровичу.
-- Честь выпала тебе. Великая. Незаслуженная. Право пришло - долг отдавать!
Алексей Петрович вместо того, чтобы выдумать хоть что-то пристойное для замены ответа, бестолково сравнивал своё положение с тем самым сном, в котором вроде бы и бежишь прочь, а ноги не чувствуются, будто и нет их, да и сам никуда с места не сдвигаешься.
Вожатый грозно сощурился, опять не услыхав ничего.
-- Э..?! Да ты не из этих ли? А? Ну ясно тогда. Чего с таким время зря изводить. Предупредил бы хоть. Мммерзавец.
Последнее слово сопроводил пинок по голени. Пронзающе невыносимый. Сапоги у Вожатого были обиты металлом.
Алексей Петрович неосторожно закричал, и, всплеснув руками, нырнул в сторону. Чьи-то ловкие ладони, опередив Алексея Петровича, уберегли его от столкновения со стеной, накрепко зажав рот кожаной рукавицей.
После осторожного удара в живот Алексей Петрович начал задыхаться и поэтому кричать перестал. На голову ему накинули холщовый мешок, пахнущий крысами, и подхватив под мышки, потащили.
Ноги Алексея Петровича безвольно шлёпали по ступеням заиндевелой бетонной лестницы. Один валенок почти сразу слетел.
Из соседской двери тотчас выскочил ребёнок, облил чем-то валенок из бутыли, поджёг его, пнул вдогонку уходящим и убежал обратно.
'Гробороб!' - заорал мальчик, перед тем, как закрылась дверь.
Валенок ни в кого не попал и остался гореть и коптить возле мусоропровода.
По бокам от Алексея Петровича всю дорогу злобно бубнили, разговаривая больше друг с другом, но при этом обращаясь именно к нему.
-- Ишь, в подъезде у его лифт сломан, а он и починить брезгует! На кой ляд учился тогда? Не служить чтобы что ли? А? Сам пешком будет, а добро людям - шиш с хреном. Волоки вон теперь его... Хорошо, хоть щуплый, кости одни. Жрёт небось вилочкой да ножичком, и чтоб крошку из пасти не выронить! А то стыд же и срам! Во! На какой этаж-то влез! От земли родной подальше? Ближе к космосу? Летать собрался, что ли? Эй! Летать? Ну полетаешь ещё... полетаешь...
Впрочем, слова почти заглушал собой грохот, разносившийся по всему дому. Другая - молчаливая - половина Звена занималась Очищением.
Работа шла споро, со страстью и сноровкой. Каждый трудился двумя молотами сразу - своим и своего товарища, руки которого были теперь заняты сопровождением Алексея Петровича.
Жилище Алексея Петровича крушили недолго. Его материальная скромность в сочетании с многолетним опытом Звеньевых позволили быстро добиться подлинной Чистоты.
Никакая собственность не должна стеснять собой Получившего Право, иначе отдать свой долг без остатка ему будет не под силу.
Небольшой грузовик с крытым кузовом стоял возле подъезда. Отчего-то вместо привычной белой надписи 'ХЛЕБ' на его чёрном боку была растянута синяя клеёнка с разноцветными буквами 'ЖИВАЯ РЫБА'.
Позади кузова, у откинутого борта, ждал Вожатый.
-- Ну, шутки в сторону. Пора. Ты, Алексашка, веруешь?
Говорить Вожатый стал мягче, но вместе с тем и сосредоточеннее. Алексею Петровичу через мешок ничего не было видно, но он был уверен, что Вожатый смотрит ему сейчас прямо в глаза, а сквозь них - куда-то вглубь Алексея Петровича. Куда сам он редко смел заглядывать..
-- Верую!
Алексей Петрович отвечал уже не задумываясь, будто махнув рукой на самого себя и смирившись вполне со своей безвременно прохудившейся памятью и незавидной отныне судьбой.
-- Верю тебе. На иных нам не показывают. А раз веруешь - готов значит. Всегда. Ведь и во сне ты веруешь?
-- Верую... надо полагать...
-- Не надо полагать, а точно. Я тебе говорю, не сомневался чтоб, духом не пал. Охрана Гражданского Сна - она ведь не только снаружи добро делает. Понимаешь? Всё видели. Всё знаем. Даже чего и сам ты не ведаешь. И до чего ж тебе много всего не известно! Ты не представишь... Эх.., дурень ты выученный. А вот не знать же - оно ведь и легче. Врагу и захочешь - не выдашь... Завидую таким вот - как ты...
Алексей Петрович в знак согласия промычал что-то.
-- И помни, Алексашка, голос твой нужен. Всем нам. Ибо - важен. Даже если он ничего не решает. В особенности - если ничего не решает!
-- Я помню... Нам на занятиях всё объясняли, и зачёт мы сдавали. Я справку получил, она только там вот осталась, я её...
Ясность мыслей и дар речи вдруг вновь как будто прорезались в сознании Алексея Петровича. Словно коренные зубы на смену молочным. Но теперь от этого пользы не было. Время слов прошло.
Тяжёлая рука Вожатого легла на плечо Алексея Петровича.
-- Не нужно, Алексашка. Пора. Люди ждут!
Вожатый, придерживая за локоть, сам подвёл Алексея Петровича к стоявшей возле грузовика облезлой стремянке, и положил на её перекладины его руки.
Алексей Петрович всхлипнул и по шаткой лестнице неуклюже полез в кузов.
Мимо медленно шла угрюмая женщина в красной меховой шапке. На согнутой спине у неё зеленела изящная медная доска с понятными каждому знаками. Маленький ребёнок на её усталых руках с восторгом глядел на грузовик.
-- Мамочка, а чего это дяинька туда залазит?
-- Дядя должен.
-- Что?
-- Не что, а кому.
-- А кому?
-- Народу.
-- А народ... а это кто это такой?
-- Народ - это все мы, кто живёт на нашей земле.
-- Он ему... А он зачем ему должен? Он взял что-то?
-- Нет. И поэтому должен. Мы все должны.
-- И я тоже? Я должен?
-- Ты пока нет.
-- А я когда если вырасту?
-- Вот когда вырастешь - сам узнаешь!
-- А ты?
-- Нет, мне нельзя, ты же знаешь, сколько раз тебе повторять... Саша!
Женщина встряхнула ребёнка с такой силой, что он больше ничего не стал спрашивать. Саша повернул голову и продолжил из-за плеча матери пристально, уже без улыбки, разглядывать грузовик, пока женщина не повернула за угол, сердито прибавив шаг.
Вожатый махнул рукой водителю, следившему за ним в боковое зеркало. Водитель кивнул, дёрнул рубильник и принялся понемногу выворачивать рычаг в рабочее положение.
Из кузова послышались возня, шорохи и стуки. Что-то наверху зажурчало. Из головной трубы повалил белый дым. Грузовик дёрнуло и стремянка с лязгом повалилась на землю.
Глухо прорычал гудок.
Уличный шум вдруг стал заметно затихать.
Звено, собравшееся полностью позади грузовика, в напряжённоё скованности вслушивалось в нараставшую тишину.
Кожаные ленты, опоясывавшие кузов, ползли всё быстрее. С шестерней понемногу закапало чёрное масло.
Стало жарко.
Внезапно послышался слабый голос Алексея Петровича. Казалось - он что-то пел, но настолько невнятно, что скорее - завывал.
Звено переглянулось.
Вожатый, прищурившись, отвернулся, прокашлялся и торопливо закурил папиросу, до этого безвольно свисавшую из угла его тонких стиснутых губ. Взгляд Вожатого просветлел, брови перестали хмуриться, морщины почти разгладились. Казалось - ему снова привиделось нечто неуловимо долгожданное.
Общее оцепенение рассеялось. Груз, наконец, пал с плеч.
В который уже раз.
Голос Алексея Петровича медленно и неуклонно становился всё громче, крепче и увереннее. Словно избавляясь от всего постороннего, он делался всё прозраченее. Вместе с тем, однако, он явственнее обретал и незримую плоть. Надёжную и нетленную. Предвечную и безвременную.
Это был голос как таковой - сам по себе, в себе и для себя. Всё менее связанный с тем, от кого он исходил. Не отягощённый содержанием речи. Не управляемый ничьей волей. Всё более терявший всякую обусловленность. Всё далее ничем не стеснённый. Всё полнее обретавший себя сам.
Голос, подобно могучему стволу стройной сосны, стремился ввысь, всё далее и далее, за необъятные пределы всего сущего.
Голос наполнял мир.
Мир принимал голос.
На скамейке возле подъезда сидели два старика. Между ними стоял небольшой самовар, из которого каждый время от времени подливал себе в блюдце. Они с завидным удовольствием пили чай, лениво поглядывая на грузовик и изредка переговариваясь.
-- Как бы ён голосу-то не сорвал... Эк разошёлся! Токмо спочали, а уж инда режуть яво!
-- Мудёр-от слишком... От земли далёк, от обчества. Вот и не могёт, как надыть!
-- Ото ж куды там ... Они все на хвальбу могучи, а на деле как - ну что кишка без пробки!
Старики надолго зашлись в смехе, дребезжащем и визгливом, пока один из них вдруг не поперхнулся, а второй не начал хлопать его по спине, стараясь не задеть самовар.
Старики не ошибались.
Голос Алексея Петровича дрогнул. Затем ещё раз. Потом пошёл волнами. В нём что-то помутилось. Он стал расслаиваться. искривляться, обрастать язвами и струпьями.
Толчками набухать и сотрясаться. Дрожать и кривиться. Извиваться и скручиваться.
В нём что-то рябило и пузырилось, переливалось и расплеталось.
Он почти разлагался.
Внезапно голос Алексея Петровича разорвало на несколько покрытых слизью кусков, которые с пронзительным свистом, хрипом и скрежетом рухнули с невозможной высоты на жёсткую землю.
Во все стороны брызнули клейкие осколки умолкшего голоса.
Труба грузовика задымила чёрным.
Вожатый тихо выругался, сплюнул, и сбоку от себя описал кулаком размашистый полукруг.
Алексей Петрович вернулся на работу уже через неделю. Все поздравляли его беспрестанно жали руку, спрашивали как дела, как всё прошло, и что он теперь собирается, и куда, и прочее, прочее. Всё, для таких событий обыкновенное. На что Алексей Петрович неизменно горячо кивал, и увлечённо размахивал руками, делая пальцами всякие знаки, преимущественно непонятные. При необходимости объяснить что-то поточнее он писал карандашом на бумаге.
Tanya Shakor (25-го, 51 год)
