Четверг
Я стою на людном перроне, опёршись о прохладные железные прутья изгороди. По ту сторону шумит центр со своими авто и мото; ходят люди, оголившие в жару плечи и ноги; на солнце сияют вывески всевозможных магазинов и выставок. Оттуда я пришёл.
По эту же сторону изгороди начинается совершенно другая жизнь: тяжёлая и горькая. Уставшие люди ждут своих электричек. В руках у них, какие-то авоськи, пакеты, коробки с барахлом, и я в очередной раз удивляюсь, как они бережно их держат. Для каждого из них пропажа чего-нибудь из рук сродни смерти. Бесстыже ухмыляюсь, как будто мне есть дело до всей этой рутины.
Закуриваю. Вглядываюсь сквозь народ куда-то вдаль, пытаясь разыскать знакомую походку. Гриха опаздывает на десять минут, вот-вот придёт электричка и нам необходимо на неё попасть. Следующую придётся ждать полтора часа.
Звоню на мобильный, но отвечает тётка-автомат с мастерски отработанной интонацией. Сую телефон в карман джинс и откидываюсь на изгородь. Время почти полдень. Жара стоит невозможная и хочется искупаться. «Скоро, скоро!», - утешаю я себя тут же.
Задрав лицо в небо, чувствую, как кожу обжигают лучи. Сигарета в руках дотлела, и я швыряю бычок за изгородь – туда, где ему самое место. Старушка в платке возле меня с отчуждением косится. Не стыдясь, я смотрю ей в глаза и ехидно улыбаюсь. Мне всё равно… Так уж воспитан: не любить город, потому что медленно в нём умираешь.
Проходит ещё минут пять, и я начинаю терять терпение.
- Где же этот олух? – шёпотом спрашиваю самого себя.
Оборачиваюсь и вижу Гриху. Его красные глаза я разглядел сразу – опять обдолбанный! И с досадой спрашиваю его:
- Не дождался?
- Ну, должен же я был продегустировать, хех!
Я молчу.
Подъезжает электричка. Народ стягивается тесной стеной у края платформы, поднимается гул, кто-то громко начинает визжать. Вся эта суета давит на виски, похуже любой головной боли, и я не замечаю, как волной меня заносит в вагон. Тут дело техники. Если ты хитёр и не первый год катаешься на электронах, то знаешь – нужно просто расслабиться и не предпринимать никаких резких движений: сидячих мест нет всё равно, а народ так и так занесёт тебя в самую середину. А потом сам думай, как ты будешь вылезать из этой гущи и тесноты, когда приедешь на нужную тебе станцию.
В вагоне душно, пахнет мочой и пирожками. Тучные дамы обмахиваются газетами, усатые мужички обтирают потные лбы платочками. Кто-то дремлет или делает вид, что спит; а кто-то умудряется даже читать, хотя ума не приложу какое удовольствие можно получить от чтения в такую духоту. В общем, наша электричка не отличается от всех остальных.
Гриха, чудесным образом, оказался в начале вагона: он стоит спиной к окну и непонимающе улыбается девушке напротив, залипающей в телефон. «Вот дурень!», - думаю я, - «Спалится ведь!».
Электричка трогается, как только машинист объявляет следующую станцию.
Я никогда не понимал машинистов. Складывается впечатление, что жизнь их настолько тяжела и ужасна, что даже нет сил чётко и внятно объявить название следующей станции. Хотя работа простенькая, сиди себе в локомотиве и рули: ни пробок тебе, ни ДТП на железной дороге. Но нет! Если ты не ездишь этим направлением, то тебе постоянно приходится вслушиваться в тихий усталый голос, который мямлит такое, что ни в жизнь не разберешь.
Мы едем двадцать минут. После трёх станций в вагоне становится свободней, и я могу пробраться к Грихе. Под анашой он выглядит ублюдошно, но только таким я его и знаю. Он курит с десяти лет, после того, как связался со своим двоюродным братом наркоманом – у него и кличка всегда была Наркоман. А Гриху все кличут Растой, только я вот – Грихой.
- Хватит на неё пялиться! – делаю я замечание. Блондиночка недовольно фыркает и уходит в тамбур.
- Спугнул такую цыпочку! – недоволен Гриха.
- По весу тебя не швырнули? – я настолько вымотан жарой, что в этот момент думаю об одном – о траве.
- По весу всё ровно, только там не анаша, а спайс, - Гриха пристально смотрит куда-то в сторону, а потом, улыбаясь, оборачивается на меня, - у Гитлера ничего другого не было. Хех…
- Ты придурок! – от злости я ударяю кулаком по окну и выхожу вслед за блондиночкой в тамбур.
У меня не очень хороший опыт с легалкой. Спайс, «чудо-снег» и вся остальная химия на меня дурно влияет. В армии, уже под конец службы, комод накурил меня «Чаем» в туалете. Всё что я помню после, то как крепко сжимал душки солдатской кровати, в то время как всё высшее начальство (командир роты, замполит полка и начальник санчасти) пытались успокоить мой бред: я бился в истерике минут двадцать, когда меня без сознания приволокли из туалета в расположение. Хорошо помню, как возвращался разум: всё, что творилось вокруг, то замирало, то оживало; звуки, подобно этим картинкам, то отчётливо слышались, то пропадали. В конечном итоге мой припадок удалось замазать, как обыкновенный обморок, мол, перегрелся на жаре, когда в полдень весь полк строили на смотр. Две недели я провёл в дивизионном госпитале в одной палате с полковником и прапором: за это время они ужасно меня достали – считали симулянтом, называли сочком. Я плевал на них и всегда отворачивался к стене.
По возвращению в полк меня ждал крепкий кулак ротного, который за время моего отсутствия успел навести справки о случившимся в туалете. Полетал я тогда нормально: собрал все полки и шкафы в канцелярии. Но теперь это не важно. Я дал себе клятву не употреблять химию и клятву свою намерен сдержать – не известно, что будет дальше!
Мы вылезаем на моей станции. Солнце нещадно палит. Небо стоит голубое, как бывает в такую погоду, безоблачное. Я, ужасно злой на Гриху, иду быстрым шагом, а тот пытается успевать за мной.
- Это нормальный спайс, - пытается переубедить меня друг. – На мне проверено! – его начинает отпускать. Я просто знаю это: спайс держит не больше сорока минут, в редких случаях – час.
Не слушаю этого олуха, но чувствую, что сегодня тот день, когда могу сорваться. Я не курил больше недели и сегодня надеялся хорошо расслабиться, но, видимо, не судьба. У меня нет зависимости от травы, просто иногда я курю, чтобы расслабиться. Никогда не отказываюсь, а временами даже желаю курнуть. Но это не зависимость, как у торчка, который гниёт под действием «крокодила». Мой сосед варит у себя «крокодил» и в подъезде почти всегда стоит невыносимый запах бензина. Жильцы поначалу жаловались, звонили куда-то, но даже сам участковый оказался бессилен – я до сих пор вижу соседа, уже пожелтевшего и высохшего, с пластиковыми бутылками из-под «Колы», в которых он носит бензин.
Трава другое дело – на неё можно подсесть, но так же легко и забыть её. В армии, до злополучного случая со спайсом, я не курил десять месяцев, и вполне нормально чувствовал себя. Но иногда всё же просыпался зверь, грезящий дымом и мягкостью в голове.
- Короче, ладно! Уговорил! – в итоге срываюсь я. Мы выходим на пустырь, откуда открывается чудесный вид на рабочий посёлок: новострой вперемешку с покосившимися заводскими домишками, чей снос категорически запрещён. Здесь самое что ни на есть удачное место, чтобы раскуриться. – У тебя пипетка есть?
- Конечно, - тянет Гриха и достаёт из кармана шорт закоптившейся прибор. Из таких я курю всю жизнь, хотя дома где-то завалялась добротная трубка. Но спайс всё же лучше курить пипеткой.
Из второго кармана Гриха вынимает граммовый пакетик с дурью и начинает забивать. Дело это длится с полминуты. Потом он протягивает пипетку мне и говорит:
- Взрывай!
Но взорвать я не успеваю.
Чей-то визг, больше женский, нежели мужской, пронзает мирскую тишину на пустыре. От испуга я оборачиваюсь на звук. В глаза ударяет солнце, я начинаю щуриться.
- Ты, что-нибудь видишь? – спрашиваю Гриху.
- Кажется это Батон с Коброй, - отвечает мне друг. – Кобра сто пудов! Узнаю её рыжую махню.
- Пойдём-ка посмотрим! – я убираю пипетку в карман и закуриваю сигарету.
Мы шагаем по сухой траве. Вдыхая жар, я молю о прохладе.
Визг взрывает пустырь, он всё слышнее и мерзостнее. Чем ближе мы подходим, тем чётче открывается передо мной картинка: я вижу толпу людей, среди них Кобра самая заметная. Сегодня она заплела медного цвета волосы в косу. Эта девица мне никогда не нравилась, слишком уж дурной у неё характер: с детства с пацанами, всегда во дворах, с пивом и сигаретой. Из школы её погнали после девятого класса, и уже в то время за её спиной были пару поджогов и детская комната милиции. После, она остепенилась: вышла замуж, родила двойню, развилась и отказалась от детей. Дальше – больше. Кобра подалась в «дворовую политику»: создала собственную шайку, обозвав её «держателями посёлка», навела связи с кем нужно и стала властвовать. Машины они не угоняли, да и грабежом не занимались. Шайка Кобры специализировалась на поимке пидофилов в нашем посёлке, но, как правило, пидафилами у них оказывались гомосексуалисты. Педики, проще сказать.
- Они кого-то режут! - тревожно говорит Гриха и мы ускоряем шаг.
В толпе серьёзно настроенных ребят я узнаю Кабана, Прыща, Батона и Лёву, всех остальных я по кличкам не знаю, но в посёлке встречал. Они стоят полукольцом, хохочут и выпивают.
- А, Раста! Это ты! – голос у Кобры тоненький и нежный. Если бы не знал, чем эта барышня занимается, не скала бы, что она бандитка.
- Здорово! – улыбается Гриха. – Чё мутите?
Теперь я вижу, что здесь происходит и, честно сказать, меня выворачивает наизнанку. До этого мне не приходилось видеть всех этих Кобриных ритуалов. Я много слышал о том, как жестоко они разбираются с пойманными жертвами, но рассказам этим я никогда не придавал значения. Как оказалось, люди Кобры, как и сама девица, настоящие психи. Трудно назвать людей иначе, когда беззащитному пареньку, лет шестнадцати не больше, раздетому догола и избитому, парочка бородатых верзил пытаются засунуть в жопу горлышко пивной бутылки. И с каждым разом бутылка оказывается всё глубже. Бедняга визжит, как резанный, трепыхается. Кто-то из окружения подходит к нему и бьёт тяжёлым ботинком по голове. Педик, обессилев, растягивается на земле, и визг превращается в тихое рыдание.
- Не надо! – просит жертва. Гримаса его ужасна.
Обидчик хохочет в унисон друзьям и, смачно харкнув на педика, говорит:
- Сука!
- Этого мы подловили у перехода на проспекте, - совершенно спокойно объясняет нам Кобра. – Вот, проводим воспитательную работу. А вы?
- Мы только приехали, - отвечает Гриха. – Со станции идём, услышали крики и пришли на огонёк.
- Этого педика так хорошо слышно? – спрашивает Кобра и даёт указания своим парням: - Следующий раз, когда закричит, отрежьте ему яйца! – и толпа взрывается смехом.
- Мы пойдём, - говорю я и смотрю на Гриху.
- Да, - соглашается он со мной. – Пойдём!
Я бросаю последний взгляд на педика. Он уже почти не издаёт звуков – рыдает молча. Кобра достаёт двухлитровый баллон из рюкзака, небрежно кинутого возле педика, срывает крышку и начинает поливать содержимым жертву.
- Как тебе моча, сладенький? – наслаждается девушка.
Теперь пустырь наполнен густым смехом, ором и довольным возгласом, провозглашающим животное удовлетворение. Мне жаль парня, но вмешиваться глупо. Он не первый и не последний, и один лишь Бог знает, сколько людей ещё пострадает от рук этой бабы.
Мы разворачиваемся и уходим. На глаза попадается металлическая канистра, перевернувшая всё внутри. Самое страшное, что я мог представить – они его сожгут!
Я прибавляю шагу, чувствуя, как изнутри подпирает. Миновав пустырь и выйдя на безлюдную улочку, вдоль которой стоят покосившиеся заводские домики, где только пыль и вечные сквозняки, я лезу в карман за сигаретами, но натыкаюсь на пипетку. Самое время, чтобы её взорвать. Чиркую зажигалкой и делаю глубокий напас. Держу в себе с полминуты, чувствуя, как ноги, начинают неметь. Чёртов спайс, думаю я и выдыхаю.
Перед тем, как «уйти», я слышу душераздирающий вопль с пустыря, но стараюсь не думать о том, что там происходит.
Дальше меня не стало…
Красный рассказ. Рубин Назад<< >>Вперёд Зелёный рассказ (Хризолит)