Глава 7
1
Наступил 1937 год.
В июне в Москве были расстреляны видные военачальники во главе с маршалом Тухачевским, дворянином по происхождению. Их обвинили в создании «антисоветской троцкистской военной организации».
По распространенной версии фашистская контрразведка, зная о чрезвычайной подозрительности Сталина и желая спровоцировать репрессии в Красной армии, искусно сфабриковала документы, изобличающие Тухачевского как заговорщика, установившего тайную связь с некоторыми немецкими генералами. Эти документы как бы случайно оказались в руках президента Чехословакии Бенеша. Исходя из лучших побуждений, он передал их Сталину. Эту операцию, очевидно, курировал сам Гитлер.
В 1932 году, в рамках военного сотрудничества, Тухачевский приезжал в Германию и присутствовал на маневрах. Тогда, возможно, у него в самом деле были неофициальные контакты с немецким генералитетом. Но нет никаких доказательств, что эти контакты носили характер измены.
Дело Тухачевского стало началом массовых репрессий. Арестовывали военных, коммунистов, священников, бывших кулаков, меньшевиков, эсеров, дворян. Нарком внутренних дел Ежов демонстрировал невиданное рвение. Вот слова из одного его наставления: «Если во время этой операции и будет расстреляна лишняя тысяча людей – беды в этом совсем нет. Поэтому особо стесняться в арестах не следует». Выражение «ежовы рукавицы» наполнилось особым смыслом. Люди в форме НКВД вызывали страх.
Пьяная Варька как-то обмолвилась, что ее брат имеет теперь право делать с арестованными все, что захочет.
Арестовали Натана Маца и Эсфирь. На другой день арестовали Зубова.
Марина очень боялась за мужа.
А Полина была счастлива. Счастлива, как никогда в жизни. Они с Мирославлевым должны были пожениться.
Она отработала обязательные пять лет и уже второй год жила в Ленинграде, как и прежде, в одной комнате с племянницей Клавой.
Он только что развелся с Марфой и ждал Полину во Фрунзе – столице Киргизской ССР. Его талант художника заметили, и он смог перебраться туда из Токмака.
Несколько лет мучительного ожидания для нее закончились. Закончились ее опасения: что Владимира посадят, что Марфа будет ждать четвертого ребенка, что она не даст согласия на развод. Ничто не отделяло ее больше от счастья – огромного, сказочного счастья. Ей даже иногда приходила глупая мысль: не может такое случиться, слишком уж это хорошо.
Она обо всем рассказала сестре. Но попросила никому до ее отъезда об этом не говорить.
Полина находилась в состоянии радостного возбуждения. Совсем скоро она увидит любимого человека. И никогда с ним не расстанется. Лишь одна короткая встреча омрачила ненадолго ее настроение. Полина уезжала утром в четверг. В среду ей захотелось походить последний раз по городу, попрощаться с любимыми местами. Таких мест у нее в Ленинграде было множество. Она долго бродила по улицам. Поглядела на коней Клодта. Посидела на скамье в сквере, полюбовалась изогнутым деревом, их с Владимиром деревом. Эта прогулка пробудила в ней чувство светлой, поэтической грусти.
По пути домой она купила еду в неблизкую дорогу. Уже подошла к особняку и остановилась. «Леденцы! Надо еще леденцов купить… А впрочем, обойдусь без них. Сахар ведь есть. Да и возвращаться не хочется… Нет, все же куплю. Ехать почти трое суток».
Полина повернулась и пошла покупать конфеты. Знала бы она, сколько бед навлечет на нее это решение! Не было бы этого возвращения, и не было бы роковой встречи в коридоре особняка. Вся ее жизнь сложилась бы иначе!
Полина купила конфет. Вошла, наконец, в особняк. И поднимаясь по лестнице, услышала развязное:
– Привет, красотка!
В коридоре второго этажа стоял Зюзьков в форме НКВД. Он глядел на нее тяжелым взглядом. Губы кривила нагловатая ухмылка. Он был навеселе. Как она его ненавидела! Она молча прошла мимо.
– Приглашаю в гости.
Он распахнул дверь. Полина бросила на него высокомерный взгляд.
– Нет.
Это короткое, без лишних объяснений, решительное «нет» она переняла у Насти. Полина стала отпирать свою дверь.
В глазах Зюзькова вспыхнул злобный огонек. Наверное, он уже привык к тому, что его должность следователя НКВД делала женщин податливыми. Он подошел к ней и взял за запястье.
– Ну ладно, не ломайся.
Полина освободилась резким движением. Воскликнула:
– Негодяй!
Ухмылка сползла с его лица.
– Ты пожалеешь об этом, – с угрозой произнес он.
Она вошла в квартиру и захлопнула за собой дверь.
Этой ночью Полина долго не могла заснуть. Мечтала о будущем. Встречу с Зюзьковым она постаралась поскорее забыть. Лишь в два часа ночи она стала, наконец, засыпать. И только уснула, как ее разбудил шум мотора. У особняка остановился автомобиль.
Проснулась и Марина. В последнее время ее сон был особенно чуток. Она прислушивалась с колотящимся сердцем.
Раздались шаги на улице, хлопанье дверью – входная дверь давно не запиралась, – шаги по лестнице, громкий стук в их дверь.
Как боялись люди в тридцать седьмом этих ночных стуков в дверь!
– Матвей, за тобой пришли, – сказала Марина обреченным голосом.
Доброхоткин молча встал с кровати, накинул халат и пошел открывать.
Вошли три энкавэдэшника. Марина ошиблась. Они пришли за ее сестрой.
2
На первый допрос Полину вызвали ночью. Она вошла в кабинет следователя, и у нее сжалось сердце.
За столом сидел Степан Зюзьков. Он глядел на нее с неприкрытым злорадством.
– Свободен! – бросил он конвоиру. Тот вышел. Зюзьков указал на стул перед столом.
– Садись!
Она села.
Степан помолчал, не отрывая от нее взгляда, И вдруг резко и отрывисто спросил:
– Кем и когда завербована в правоэсеровскую шпионско-подрывную группу?
Полина опешила.
– Я ничего не знаю о такой группе.
Эту группу выдумал старший следователь Осип Голубка, непосредственный начальник Зюзькова. Следователи НКВД старались повсюду выявлять диверсионные, шпионские, вредительские организации, центры, группы. Это сулило карьерный рост.
На Маца и Эсфирь поступил донос. Его написал сосед Чернухин, родственник швейцара Ясногорских Тимофея. Тот умер несколько лет назад. Мац жил в квартире напротив. Тесно Чернухину было с женой, тремя детьми и племянницей в одной комнате, и он надеялся, что если соседей арестуют, квартира достанется им. К тому же Чернухин был антисемит. Он якобы слышал, как соседи называли Сталина преступником. Ни Натан, ни Эсфирь такое говорить не могли. Они верили в вождя. Возможно, так сказал Зубов в одно из своих посещений. А может быть, Чернухин все придумал. Такие доносы тоже бывали.
Голубка велел Эсфирь, Маца и Зубова арестовать. Тогда ему и пришла мысль сделать из них подрывную группу. Зубов и Эсфирь – бывшие эсеры. Мац – муж эсерки. Его отец, купец первой гильдии, после революции эмигрировал во Францию. К тому же несколько лет назад появилась статья, в которой Маца обвиняли в пропаганде чуждого образа жизни и в подражании сказкам Чуковского. Тогда «Крокодил», «Мойдодыр», «Тараканище» нещадно ругали. Организатором и руководителем группы был объявлен Зубов.
Пожурив для порядка Степана («Под одной крышей с тобой орудуют враги народа, а ты об этом не знаешь»), Голубка поручил ему это дело.
Полина была арестована по обвинению в причастности к этой группе уже по инициативе Зюзькова.
Последовал новый вопрос:
– Как часто связывалась с Натаном Мацем, проживая в Кировске?
– Он прислал свою книгу. Я коротко поблагодарила. Затем от него пришло письмо. Вот и все.
Еще до женитьбы на Эсфирь Мац отправил Полине в Хибиногорск, переименованный позже в Кировск, свою книжку стихов с авторским пожеланием. Оно было написано в выспренним стиле и больше походило на объяснение в любви. Потом она получила от него письмо, написанное в том же высокопарном стиле, с полупризнаниями. Полина на него не ответила.
Казалось бы, теперь Зюзьков должен спросить о содержании письма. Но вместо этого он протянул ей лист бумаги.
– Подписывай!
Это был протокол допроса. Ее ответы были уже за нее написаны. Она признавалась в том, что состоит, наряду с Зубовым, Мацем и Эсфирь, в правоэсеровской шпионско-подрывной группе. В Кировске она вела антисоветскую агитацию и собирала сведения о Северном флоте и о добыче апатитов. Связь с группой поддерживала через Маца.
Она вернула протокол Степану.
– Здесь нет ни слова правды.
– Отпираться нет смысла. Покайся добровольно перед советской властью, и тебе смягчат наказание.
Она машинально отметила, что Зюзьков научился достаточно складно говорить.
– Мне не в чем каяться.
Степан сдвинул брови. Посмотрел на нее тяжелым ненавидящим взглядом, так хорошо ей знакомым. Кажется, он начинал терять терпение.
– Каким способом агитировала против товарища Сталина?
– Я не агитировала.
– Врешь! – рявкнул Зюзьков и хлопнул ладонью по столу.
– Не смейте так говорить со мной! – воскликнула Полина.
Как-то само собой получилось, что здесь она обращалась к нему на «вы».
Степан словно только этого и ждал. Он медленно встал из-за стола, медленно подошел. И вдруг со всей силы дал ей пощечину. Полина ахнула. Покраснела.
– Ты тут из себя благородную барышню не корчи! – закричал Зюзьков, нависая над ней. – Свою барскую спесь забудь! Здесь я все смею. Все, что захочу, с тобой, тварью, сделаю… Встать! Руки по швам! Ноги вместе!
В его голосе была такая убежденность в своей безграничной власти, в невозможности неподчинения, что она невольно все исполнила. Он вернулся на свое место.
– Вот так будешь стоять, пока протокол не подпишешь. И не дай бог пошевелишься!
Степан читал документы, курил, пил чай, снова спрашивал о ее подрывной деятельности. Так прошло три часа. Вдруг Зюзьков как будто даже с участием поинтересовался:
– Небось ноги затекли?
– Да.
– Значит, размяться тебе нужно. На месте бе-гом!
– Нет!
Степан помрачнел.
– Запомни: я говорю – ты тут же исполняешь! Иначе выпорю!
Эта угроза ужаснула ее. Она начала бег на месте.
Лицо Зюзькова выражало мстительное торжество. Он давно как будто жил в сказочном сне. От него, сына поварихи, зависела судьба этих ненавистных с детства дворян и дворянок! Он мог безнаказанно обзывать их последними словами, бить. С каким наслаждением ломал Зюзьков их гордость. Он не знал чувства сильнее и упоительнее.
– Ладно, будет, – сказал он через пять минут.
Опять она стала по стойке «смирно».
Следующей ночью, как только Полину ввели в кабинет, Зюзьков подошел к ней вплотную, сунул в лицо протокол.
– Подписывай!
– Нет.
Подписать означало погубить невинных людей. Она твердо решила, что все вытерпит, но протокол не подпишет.
Несколько секунд он с ненавистью глядел на нее. И вдруг заорал, брызгая слюной ей в лицо:
– Раздевайся! Буржуйская мразь! Догола!
Лицо Полины стало пунцовым. Она медлила.
– Живо!
Полина разделась.
Снова она стояла навытяжку. Снова бегала на месте. Иногда приходили другие следователи, смотрели на нее. Придумывали ей новые задания.
В камере она весь день думала о самоубийстве. Но как покончить с собой в тюрьме?
Это повторялось теперь каждую ночь. Лишь закончив допрос, Степан позволял ей одеться. Хорошо еще, что он не домогался ее. Хотя смотрел с вожделением. Видимо, следователям это не разрешалось. Возвращаясь в камеру, она еле передвигала ноги. Они казались налитыми свинцом. Конвоиры подгоняли ее толчками в спину. Мучительно хотелось спать. Днем в камере лежать не полагалось.
Как-то в кабинет вошел человек со страшным лицом – лицом дьявола. Узкий выдвинутый вперед подбородок. Тонкие искривленные губы. Небольшой крючковатый нос. Огромные близко поставленные и глубоко посаженные темные глаза. Зловещий мрачный пронизывающий взгляд. Буквально физически ощущалось исходившее от него зло.
Зюзьков уступил ему место за столом. Человек полистал бумаги. Поднял голову. Оглядел с головы до ног Полину. Задал ей несколько вопросов. Говорил он тихо, грубых выражений не употреблял. Но в голосе его звучало безграничное презрение. Словно он обращался к какому-то ничтожному, неполноценному существу. Через десять минут он ушел.
Это был Осип Голубка.
– Что морда кислая? – спросил Степан. – Ты радоваться должна. Радоваться, что у тебя такой добрый следователь как я. Не знаешь ты, что такое настоящий допрос. Попалась бы ты Осипу Осиповичу! – Он взглянул на дверь, как бы давая понять, что Осип Осипович – это человек, который только что вышел. – В крови валялась бы. – Она, идя по коридору, действительно, не раз слышала за дверьми кабинетов истошные вопли истязуемых. И в камере ей рассказывали о зверских избиениях и пытках. – А я тебя пальцем не тронул. Оплеуха не в счет. Жалею я тебя. Уж такая наша зюзьковская порода жалостливая. Но и мое терпение может кончиться
Все решилось на следующий день.
- Подпишешь? - в очередной раз спросил Зюзьков.
- Нет.
Зюзьков позвонил.
- Трофимова и Подлипчука ко мне!
Явились два конвоира, крепкие, мускулистые.
- Выпороть ее! - приказал Зюзьков.
Конвоиры отстегнули свои ремни.
- Я подпишу! - воскликнула Полина.
3
Полина получила восемь лет лагерей. К разным срокам были приговорены Зубов, Мац, Эсфирь.
Этап, в который попала Полина, ехал на восток. Грязные товарные вагоны были набиты осужденными женщинами до предела. Было невыносимо жарко и душно. Арестантки обливались потом. Воды хватало лишь на то, чтобы немного утолить жажду. Горячее питание – теплую мутную жижу – давали раз в день.
Кого только не было в вагоне. Интеллигентки. Бывшие дворянки, в том числе восьмидесятилетняя графиня. Коммунистки. Раскулаченные. Уголовницы. Этих было совсем мало, поэтому они вели себя тихо.
Полину все время терзала мысль, что она оговорила невиновных. «У меня не было выхода», – твердила она себе.
Ехали долго, с многодневными остановками в транзитных пунктах. И везде они слышали грубые окрики и отборную ругань конвоиров. В новосибирской пересыльной тюрьме им сбрили волосы на голове и теле. Чтобы не было вшей. На следующий день ранним утром их выгрузили на какой-то станции. Женщин построили в колонну по пять человек в ряд. По обе стороны стали конвоиры с немецкими овчарками. К винтовкам были примкнуты штыки. Собаки злобно лаяли. Казалось, они тоже прониклись ненавистью к врагам народа. После переклички начальник конвоя объявил:
– Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Стреляем без предупреждения.
И их погнали по пыльной дороге в тайгу. Вещи ехали на телегах. Шли почти весь день, с редкими и короткими остановками. Досаждал гнус – кровососущие мошки и комары. Еды не давали. Женщины еле плелись. Тех, кто терял последние силы и не мог идти дальше, сажали на телеги с вещами. Первой посадили графиню. Во второй половине дня сосны внезапно расступились, и они увидели забор из колючей проволоки, вышки. Это был один из лагерей Сиблага.
Ворота, тоже из колючей проволоки, венчал плакат: «Честным трудом отдам долг отчизне». Их загнали в женскую зону. От мужской ее отделял дощатый забор. Снова пересчитали. Накормили баландой – противной на вкус водянистой похлебкой – и объявили, что сейчас будет баня. Погнали к низкому кирпичному зданию. В предбаннике они разделись и получили по крошечному куску мыла. Помыться им как следует не дали. Через несколько минут обнаженных женщин выстроили в длинную шеренгу перед баней. По женской зоне ходили мужчины в штатском – вольнонаемные и «придурки», то есть выгодно устроившиеся заключенные. Поглядывали на шеренгу издалека. Время шло, а они продолжали стоять. Старухе графине разрешили сесть на землю. На вопрос, чего они ждут, отвечали, что будет медосмотр.
В тюрьмах и лагерях чувств женщин не щадили. И это происходило не из-за нерадивости или недомыслия. Нет, их сознательно и целенаправленно старались унизить посильнее.
Наконец, показалась группа офицеров. Впереди шел седой человек в белом халате поверх мундира. Это был начальник санчасти. Сразу за ним шагал красивый стройный майор лет тридцати пяти – начальник лагеря Панасенко. Графиня встала. Офицеры пошли вдоль шеренги, разглядывая заключенных.
– Почему мы здесь стоим полчаса голые? – раздался возмущенный голос. – Мы же женщины.
Это сказала коммунистка Иванова, статная сорокалетняя женщина. До ареста она занимала важный пост.
Шедший следом за Панасенко толстый капитан отыскал ее глазами.
– Придержи язык! А не то карцер схлопочешь!
Панасенко, не замедляя шаг, отчеканил:
– Забудьте, что вы женщины. Вы теперь ничто. Лагерная пыль. Рабочий скот.
Некоторым заключенным начальник санчасти задавал вопросы. Что-то записывал.
Поравнявшись с Полиной, Панасенко остановился. Стали и остальные. Майор оглядел ее с головы до ног. Судя по всему, красота Полины произвела на него впечатление. Она оставалась красивой даже бритоголовая. Строго спросил:
– Кто такая?
– Заключенная Ясногорская Аполлинария Кирилловна. Статья 58-6. 8 лет.
– Из князей, значит, будешь?
Видимо, он уже успел ознакомиться с делами прибывших.
– Да.
– Не по уставу отвечаешь! – суровым тоном произнес капитан.
– Да, гражданин начальник.
– Будешь у меня прислугой, – решил Панасенко.
– Вот повезло гадине, – завистливо прошептала уголовница недалеко от Полины.
Офицеры удалились.
После того, как женщины оделись и разобрали свои вещи на телегах, их распределили по баракам – длинным одноэтажным бревенчатым зданиям.
Когда Полина вошла в барак, ее поразил непереносимый смрад. Обитательницы барака, похоже, настолько с ним свыклись, что уже не замечали. У дверей стояла параша – бочка с крышкой. Вдоль стен тянулись двухъярусные нары. Уголовницы уже ждали их у входа. Они выглядели получше, чем политические и осужденные по бытовым статьям – исхудалые, измученные, некоторые в настоящих рубищах. Вдоволь потешившись над бритыми головами прибывших, блатные стали нагло рыться в их вещах. Все, что понравилось, отбирали. Иванова попробовала сопротивляться. Но ее повалили на пол и избили ногами.
Две уголовницы подошли к Полине. Вывалили все на пол из ее чемодана. Большую часть вещей забрали. Она не проронила ни слова.
В барак вошел сержант, крупный, тучный. Крикнул:
– Ясногорская! С вещами на выход!
Полина подошла к нему с почти пустым чемоданом. Он оглядел ее и, как бы удивляясь ее красоте, присвистнул.
Сержант привел Полину в большой двухэтажный кирпичный дом. Здесь размещалась администрация. Они зашли в крошечную каморку в конце коридора. Кровать, тумбочка и стул составляли всю ее мебель. Красивая девушка с белокурыми волосами и голубыми глазами стягивала узел с вещами. Для арестантки одета она была довольно прилично. Девушка бросила на Полину злой ревнивый взгляд.
– Скоро же ты товарищу майору опостылела, – сказал ей с насмешливой улыбкой сержант. – Недели не прошло.
Девушка молча завязала узел, перекинула его через плечо и вышла.
– Тута будешь жить, – обратился сержант к Полине. Он подробно перечислил ее обязанности. – Для начала одежку товарища майора постирай. Пошли, покажу.
Полина стирала и думала о словах, которые сержант сказал девушке. Закончив стирку, она вернулась в свою каморку. Было уже поздно. Не снимая платья, она легла спать. Засыпая, слышала шум мотора.
Это в лагерь въехала легковая машина. Остановилась у здания администрации. Из нее вышли два старших майора госбезопасности. Панасенко встретил их у автомобиля.
Полина проснулась оттого, что кто-то тряс ее за плечо. Она открыла глаза. Над ней склонился сержант.
– Подъем! У товарища майора надо пол вытереть.
Следуя его указаниям, она в подсобном помещении наполнила ведро водой, взяла тряпку, веник, совок.
Сержант привел ее в ярко освещенную комнату. В центре стоял большой овальный стол, заставленный бутылками и закусками, у стен – два широких кожаных дивана. За столом сидели два старших майора и Панасенко. Они разглядывали Полину пьяными глазами. Она очень стеснялась своей бритой головы.
Скатерть сползла на одну сторону. Сержант показал на пол возле стола. Там валялись разбитые тарелки и закуска.
– Здеся уберешь, вытрешь.
Он ушел. Полина принялась за работу. Сердце ее сильно стучало.
– Слышь, княжна! Много у вас дворцов было до революции? – спросил Панасенко, наблюдая, как она сметает на совок осколки. Он повернулся к собутыльникам, усмехнулся. – Сегодня одним этапом графиню и княжну пригнали.
– Был особняк, – ответила Полина, не поднимая головы. Как ей хотелось побыстрее уйти отсюда!
– Ко мне тоже как-то зэчка из графского рода поступила, – громким голосом заговорил один из старших майоров, худощавый, с нездоровым цветом лица и кругами под глазами. – Красотка! Очень она себя гордо повела. Я говорю: «Если будешь ломаться, в шахту угольную отправлю».
– Стал бы я еще с ними церемонии разводить, уговаривать, – подняв красивые черные брови, вставил Панасенко.
– Предпочла шахту, – продолжал старший майор. – Через два месяца в тот лагпункт приезжаю. Она ко мне подбегает. «Гражданин начальник, я согласна». – Он рассказывал и посмеивался. – Я ее сразу и не узнал. Я ей: «Ты в зеркало на себя глядела? Зачем ты мне теперь нужна, такая? Раньше надо было думать. Пошла вон, доходяга!»
Третий офицер, плотный черноволосый человек с орлиным носом, хохотнул.
– Да, переменчивая штука жизнь, – задумчиво произнес Панасенко. Он не отводил взгляда от Полины. Она уже домывала пол. – Была ты княжна, а теперь – ниже рабыни. А я, правнук крепостного, – твой хозяин и повелитель.
– Я все сделала, гражданин начальник, – дрогнувшим голосом произнесла Полина. – Могу я идти?
– Куда спешишь? У нас вся ночь впереди.
Черноволосый снова хохотнул. Полина похолодела.
– Небось, золота и бриллиантов девать было некуда? – Тон Панасенко стал враждебным, жестким.
– Драгоценности были.
– И куда вы их дели?
– После революции все отобрали.
– А не врешь? Может, где-то закопали?
Полина молчала.
Вдруг Панасенко тоном, не терпящим возражений, приказал:
– Раздевайся!
…Разнузданная оргия длилась до утра.
4
Это были самые жуткие часы в ее жизни. Даже допросы Зюзькова легче было перенести. Она твердо решила покончить с собой. Но как? Почему она не вышла из строя, когда их гнали в лагерь?
Полина придумала. Она подбежит к забору с колючей проволокой и станет карабкаться на него. Пусть раздерет в кровь руки – какое это имеет значение? Часовой, наверное, сделает предупредительный окрик, затем предупредительный выстрел. А потом должен будет ее застрелить.
Она вышла из дома, медленно приблизилась к забору. Солдат на вышке, глядя прямо на нее, снял с плеча винтовку.
Полина посмотрела на пышное белое облако, медленно плывущее по голубому небу. В детстве она могла наблюдать за облаками бесконечно. «Никогда больше не увижу я облаков…» Она перевела взгляд на забор. «Считаю до трех и бегу. Раз… Два… Три!» Она не сделала ни шагу. Ноги ее не слушались. Полина повторила попытку. Снова досчитала до трех. И осталась на месте. Она была не в силах бежать к забору. Она была не в силах расстаться с жизнью.
Полина повернулась и пошла к дому администрации.
На земле существует человек, который любит ее и ждет. И которого она любит. Как она может лишать себя жизни!
А может, это была только отговорка. Может быть, она просто слишком боялась смерти.
Полина заглянула в столовую на первом этаже. Панасенко там не было. Она отдала бы все на свете, чтобы никогда больше не встречаться с этим человеком. Но сейчас ей надо было его найти.
Она столкнулась с ним в коридоре. Избегая его взгляда, быстро произнесла:
– Отправьте меня на общие работы, гражданин начальник.
Он удивленно поднял брови.
– Дура! Все о таком месте мечтают. Смотри, передумаешь – поздно будет.
– Я не передумаю.
Панасенко нахмурился.
– Ла-адно. Будешь лес валить. Марш в барак!
5
В бараке Полина увидала ту самую белокурую девушку. И застыла на месте. Вся одежда блондинки состояла из старого дырявого мешка. В нем для головы и рук были сделаны прорези. Обуви не было. Стопы были обмотаны тряпками. Их скрепляли бечевки.
Как Полина потом узнала, блатные иногда играли в карточную игру, которую они называли «разоблачение контры». Они выбирали жертву, обычно из политических, по возможности сносно одетую, и победительница забирала ее одежду. Прошлым вечером играли на одежду блондинки.
Место Полине досталось на верхних нарах, недалеко от параши.
На рассвете в барак вошел белобрысый верзила с широким грубым лицом и маленькими бесцветными глазками. Крикнул зычным голосом:
– Подъем!
Это был надзиратель Каратыгин, тоже заключенный, из уголовников. Арестантки между собой звали его Коротышкой.
Женщины вставали тяжело, с вздохами и стонами. Замешкавшихся бригадир стаскивал с нар за ноги.
– На выход! – командовал он. – Шевелись!
Каратыгин стал у дверей и подгонял арестанток матом, а самых нерасторопных – еще и толчками и подзатыльниками. Одну – пожилую женщину в пенсне, писательницу и переводчицу – даже пнул. Полину он только проводил глазами.
После утренней поверки и скудного завтрака их погнали на лесоповал. Шли несколько километров.
Перед работой бригадир Баранец, невысокий жилистый человек с рябым лицом и колючими глазами, напутствовал их словами:
– Сколько спилите – столько хлеба получите. Филонить не советую: с голоду подохнете.
Как и Коротышка, Баранец был заключенным из блатных.
Полине в напарницы досталась Надя – хрупкая невзрачная девушка лет семнадцати. Она получила срок за недоносительство – не сообщила органам об антисоветских высказываниях отца. Он был высокопоставленным военным.
Пила их не слушалась, то и дело застревала. Не было никакой согласованности в их движениях. На одну сосну ушла уйма времени.
Они с Надей стояли у спиленного дерева, тяжело дыша, измученные, предельно уставшие. А впереди был еще целый день.
– Эй, вы там! Работать! – грозно крикнул им издалека Баранец.
Они стали пилить. Удивительно, откуда брались силы! Постепенно наметилось понимание действий друг друга.
Куда будет падать их четвертая спиленная сосна, они не угадали. Она неожиданно стала валиться на Надю. С отчаянным криком девушка отскочила в последний момент в сторону. Лишь одна ветка задела ее, порвав платье и поцарапав плечо. Она стояла неподвижно, молча, широко открыв глаза. Полина подбежала к ней и стала успокаивать.
Свирепствовал гнус. Особенно его привлекали свежие царапины Нади. У всех женщин из их этапа лица опухли от укусов. У старожилок, наоборот, щеки ввалились. От голода и непосильного труда. От гнуса они уже не пухли. Наверно, их организм стал вырабатывать какое-то противоядие.
Очень хотелось есть. Обедать на лесоповале не полагалось.
Наконец, раздалось долгожданное:
– Отбой!
Баранец или Баран, как его прозвали, стал записывать, кто сколько спилил. Только раскулаченные выполнили норму. Полина с Надей спилили деревьев меньше всех. Подойдя к ним, бригадир витиевато выругался.
– Филонить задумали? За невыполнение нормы будете получать штрафную хлебную пайку. С ней долго не протяните, – резко и отрывисто говорил Баран, присматриваясь к Полине. Где бы она ни была, что бы ни делала, с лица ее не сходило теперь трагическое выражение поруганной гордости и красоты. Хотя она предпочла бы выглядеть бесстрастной. Это выражение застыло на лице помимо ее воли. – Однако ты, красючка, можешь все исправить. – Бригадир заговорил вполголоса. Очевидно, не хотел, чтобы его слышали конвоиры. – Проценты выполнения нормы я пишу… – Он сделал многозначительную паузу. – Будешь моей – будешь обычную пайку получать. А очень угодишь, то, может, и премиальную.
– Нет.
– Все равно ведь согласишься. Пятьдесят восьмая всегда фасонит сперва. А потом все соглашаются.
– Нет.
Баран недобро усмехнулся. Записал их результат.
В лагерь женщины вернулись еле живые.
Снова этот разговор бригадир завел через три дня. Видимо, дал Полине время осознать, каково это – валить лес, получая штрафную пайку. И снова получил отказ. Баран перевел взгляд на Надю. Она как будто этого и ждала. Распрямила плечи. Сделала робкую попытку кокетливо улыбнуться. Это желание обольстить так не вязалось с ее измученным одутловатым лицом, с грязным разорванным платьем, выглядело так жалко, что Полина опустила глаза. Баран снова уставился на нее.
– Больше повторяться не буду. Сама упрашивать будешь.
Он выругался и направился к другой паре.
Этой ночью Полина проснулась оттого, что кто-то хлопал ее по бедру. Она открыла глаза. Перед ней стоял Коротышка.
– Пошли со мной! – Он осклабился. – Угощу яичницей с колбасой. – Полина невольно представила себе это блюдо. Оно казалось сказочным яством. – Нажрешься от пуза.
Женщина на нижних нарах, прямо под ней, осужденная по бытовой статье, вздохнула.
– Нет, – тихо, но твердо сказала Полина.
– Да ты не бойся. Я только по согласию. Давай вставай!
Она не двигалась. Коротышка схватил ее за лодыжку и потянул на себя. Так по утрам он стаскивал с нар сонных арестанток. Полина упиралась. Воскликнула:
– Оставьте меня!
Коротышка насупился. Грубо выругался. Отпустил ногу Полины. Помедлил немного. И отошел от нар.
– Меня возьми, начальник! – Перед ним стала Любка, молодая стройная уголовница. Это она на медосмотре назвала Полину гадиной. – В смысле, на яичницу.
– На выход, – буркнул Коротышка. Он явно был раздосадован.
Они ушли.
Надзиратели и бригадиры жили в отдельном домике.
– Что по согласию – это он не брешет, – сказала бытовичка. – Вот до него был надзиратель – тот да, силой брал.
Утром, понукая женщин быстрее выходить из барака, Коротышка дал Полине пинка.
После работы Баран, подсчитав спиленные Полиной и Надей сосны, разразился бранью.
– Опять даже до двадцати процентов не дотянули. Худший показатель в бригаде. Что это, как не саботаж? За такую работу кандей вам полагается. – Так называли карцер. – Кто в кандее раз побывал, тот на все готов, чтобы снова там не оказаться. – Он вперил колючий взор в Полину. – Так как? Кандей? Или как? – Она молчала. – Лады. Сегодня в кандей пойдете!
– А я почему? – вдруг смущенно пролепетала Надя. – Я же… не против…
Она покраснела.
Бригадир скептически смерил ее с головы до ног. Она была привлекательна лишь своей юностью.
– Понял… Лады. – Он перевел взгляд на Полину. – А тебе, красючка, кандей!
Ее отвели в карцер, как только бригада пришла в лагерь. Полина осталась без ужина.
Это был маленький низкий домик без окон. Внутри стоял короткий узкий топчан. Больше ничего не было, даже параши. Пол покрывала зловонная жижа.
С первых дней ареста Полина страдала от грязи, от невозможности содержать себя и свою одежду в чистоте. В этом карцере ей едва не стало дурно от отвращения. Провинившихся набилось полное помещение. Они стояли так всю ночь. Лишь на короткое время, по очереди, садились на топчан.
Под утро Полине вспомнилась картина из далекого детства. Великосветский бал. Она, совсем еще маленькая девочка, сидит на стуле у стены, смотрит на кружащиеся пары. Блестящие кавалеры, ослепительные дамы. Сколько прекрасных женщин – гордых, веселых, обворожительных, усыпанных драгоценностями, в элегантных платьях!
Разве могли они предположить тогда, какая судьба их ждет! Многие будут прозябать за границей. Им еще повезет. Большинство, после пыток на допросах, окажется в лагерях. И станут они безответными рабынями лагерного начальства и придурков. Или будут выживать на лесоповалах, голодные, вшивые, в грязных, зловонных рубищах.
Утром Полина едва дотащилась до лесоповала. Надя поддерживала ее под локоть.
В этот день Баран приписал Наде и Полине кубометры. В лагере им отрезали ломти хлеба потолще чем обычно. Но больше такое не повторялось. Бригадир потерял к Наде всякий интерес. На ее откровенные намеки не обращал внимания.
А Полине Надя намекала, что не стоит быть такой упрямой.
6
Прошла неделя.
Полина сильно похудела. Ее красивые руки с узкими ладонями и тонкими пальцами погрубели, покрылись мозолями. Постоянно мучил голод. Немного каши на завтрак, пустая баланда на ужин, штрафной ломоть хлеба на целые сутки – это и был весь рацион. Такое питание в сочетании с 11 часами тяжелого труда каждый день, без выходных, ставило заключенных на грань жизни и смерти. В довершение всего заедали вши.
И все же было в этой жизни блаженное мгновение – после отбоя укрыться с головой грязной полуистлевшей рогожей, отгородиться ею от враждебного мира и провалиться в спасительный сон.
В этот день Баран был особенно не в духе. Записав их с Надей результат, подошел вплотную к Полине и закричал:
– Это работа называется? Показатели хуже и хуже! По кандею соскучилась?
Она молчала.
Внезапно он со всей силы ударил Полину кулаком в лицо. Она полетела на землю.
– Ой! – испуганно вскрикнула Надя. Помогла Полине подняться. Губа у той была разбита. Из носа текла кровь.
Бригадир обозвал ее последними словами и ушел.
В бараке, у входа, Полина смыла кровь с лица. Разбитая губа начинала опухать.
– Эй ты, прынцеса, подь сюда! – крикнула из угла блатных Аленка-японка, высокая крепкая женщина лет тридцати. И поманила Полину пальцем. На ее волевом лице горели красивые черные раскосые глаза. За них получила она это прозвище. Она сидела за убийство.
Вели себя уголовницы вызывающе. Занимали в бараке лучшие места. На лесоповале брали лучшие пилы. Отнимали у других заключенных посылки. Администрация на это закрывала глаза. Считала блатных социально близкими. К политическим, особенно из бывших, уголовницы относились с враждебностью и презрением. В тайге они старались «зарядить туфту» – с помощью хитроумных манипуляций создать видимость, что они спилили деревьев больше, чем это было на самом деле. В бараке блатными верховодила Аленка-японка.
– Мне от вас ничего не надо, – холодно сказала Полина и пошла к своим нарам.
– Не поняла, – раздельно и веско произнесла Аленка-японка. И со зловещей усмешкой проводила Полину глазами.
– Теперь она тебе какую-нибудь пакость устроит, – негромко сказала бытовичка на нижних нарах.
Наступило мучительное ожидание ужина. Чтобы скоротать время, заключенные придумывали себе занятия.
Блатные сели играть в карты. Спорили, матерились, дико хохотали.
Писательница стала декламировать стихи Фета. Она сидела на верхних нарах, свесив ноги в рваных туфлях. Большие пальцы торчали наружу. Лицо ее оживилось, помолодело. Никогда не слышала Полина такого чтения. Писательница декламировала самозабвенно, истово. Наверное, она надеялась, переносясь в другой мир, приобщаясь к высокому искусству, сохранить все лучшее в себе, остаться собой.
Многие политические и бытовички увлеченно слушали. Старая графиня даже стала рядом с писательницей.
А Полине хотелось закрыть уши. Эту попытку соединить два несовместимых, противоположных мира она не понимала. Декламировать Фета в жалких лохмотьях, в грязном вонючем бараке, в двух метрах от параши, под мат и первобытный хохот уголовниц! Это казалось ей осквернением поэзии.
Прочитав два стихотворения, писательница перевела дыхание, взволнованно, дрожащими пальцами, поправила пенсне и продолжила декламировать:
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания и слезы,
И заря, заря!..
– Во память, – удивленно прошептала одна из раскулаченных.
– Маяковский в сто раз лучше, – безапелляционно заявила Иванова.
– Прекрасный стих и прекрасное исполнение. Весьма вам признательна, – сказала графиня. – Единственное в своем роде стихотворение. В нем нет ни одного глагола!
Она не утратила ни ясности ума, ни чувства юмора, довольно, впрочем, желчного. Стойко переносила тяготы лагерной жизни. В тайгу графиню не гоняли. Ей нашли другую работу: она плела лапти. У женщин, полностью износивших обувь, на ногах были портянки и лапти.
– Верно! – подхватила писательница. Она была рада, что нашла благодарную слушательницу. – И еще: это ведь одно предложение. Стихотворение из трех четверостиший – одно единственное предложение! И какое стихотворение! Фет – мой любимый поэт… О, я, кажется, сама рифмами заговорила… Бытует мнение, что он недостаточно глубок, что поэзия Лермонтова, например, или Тютчева глубже, содержательней. Совершенно с этим не согласна! Во многих его стихах есть глубокий философский смысл. Философию он знал и любил. Перевел на русский язык «Мир как воля и представление» Артура Шопенгауэра. Даже объяснял его учение Льву Толстому… Разве не глубоки вот эти его строки?
…И этих грез в мировом дуновенье
Как дым несусь я и таю невольно,
И в этом прозреньи, и в этом забвеньи
Легко мне жить и дышать мне не больно.
– Красиво, – с сомнением сказала старая графиня. – Однако не совсем понятно.
– Не совсем понятно именно потому, что очень глубоко. В этом стихотворении Фет отобразил мысль Шопенгауэра, что раз все люди воспринимают время одинаково, так сказать, синхронно, значит, они погружены в один и тот же сон.
– Погружены в сон? Почему? Что за сон? Не понимаю я этого. Мне ближе те стихи Афанасия Афанасьевича, где он не мудрствует… Будьте добры, прочтите «Бал».
– Охотно.
Когда трепещут эти звуки
И дразнит ноющий смычок…
Писательница осеклась. К ним приблизились несколько уголовниц во главе с Аленкой-японкой. Лица у них были решительные и недобрые.
Вперед выступила Любка. Подошла к нарам Полины.
– Я твои шмотки в карты выиграла. Снимай!
– Я в карты не играла.
– На тебя играли, – вступила в разговор Аленка-японка. – В разоблачение контры. Так что разоблачайся!
Политические и бытовички смотрели на Полину сочувственно. Лишь в глазах белокурой девушки было злорадство.
– Оставьте ее! – повелительно сказала графиня.
– Не суйся, старая карга! – прикрикнула на нее Аленка-японка. – А то ненароком костей своих не соберешь! – И повторила: – Разоблачайся!
– Нет! – воскликнула Полина.
Аленка-японка небрежно качнула кистью руки в ее сторону.
Блатные набросились на Полину, стащили с нар и стали раздевать. Полина осталась в одной дырявой майке. Любка собрала все в охапку ее одежду и ботинки и пошла к своим нарам.
– Прынцесе – королевский наряд! – объявила вдруг Аленка-японка.
Рядом с ней Танзиля, ее правая рука, воровка-карманница, помахивала неизвестно откуда взявшимся мешком – грязным и рваным. В нем уже были прорези для рук и головы.
Блатные захохотали. Танзиля швырнула мешок к ногам Полина. Та надела его на себя.
В барак вошел Коротышка. Гаркнул:
– На ужин!
Этой ночью, несмотря на нечеловеческую усталость, Полина уснула не сразу.
На утреннюю поверку явился Панасенко. Такое случалось редко. Он несколько раз упругим размеренным шагом прошелся взад и вперед перед выстроившимися бригадами. Остановился. И заговорил громогласно и сурово:
– Плохо работаете, гражданки зэчки. Мало кубометров выдаете. Позорно мало. Преступно мало. План государственных лесозаготовок срываете. Это уже не лень, это самый что ни на есть саботаж. Даю вам два дня, чтобы исправиться. Через два дня саботажниц и нарушительниц дисциплины отправлю этапом на штрафной лагпункт. По сравнению с ним жизнь здесь курортом покажется.
Он заметил Полину. Она стояла в первом ряду. Посмотрел на ее распухший нос, на разбитую верхнюю губу. На рваный мешок на ней. Насмешливо спросил:
– Ну что, передумала?
– Нет.
Панасенко удивленно поднял аккуратные черные брови. Видимо, он не сомневался в утвердительном ответе. Что-то вроде уважения промелькнуло в его глазах.
– Ла-адно. – Он остановил взгляд на ее босых ногах, грязных, но по-прежнему изящных. – Почему босая?
Полина медлила. Не знала, что сказать. Правду? Но она с детства считала, что жаловаться на кого-то – недостойно. К тому же она стала бы для блатных смертельным врагом.
– Эй!
– У меня нет обуви, гражданин начальник.
Майор усмехнулся.
– Вижу, что нет. Ла-адно. – Это свое протяжное «ладно» Панасенко произносил с разными интонациями, вкладывал в него разный смысл. Сейчас оно означало, что объяснение Полины принято. Он повернулся к полному сержанту. – Выдать этой лапти и портянки.
Тот вытянулся.
– Будет сделано, товарищ майор!
И побежал рысцой к зданию администрации.
Панасенко нахмурился. То ли досадовал на то, что он, начальник лагеря, должен заниматься такими пустяками, то ли был недоволен упрямством Полины.
– На работу! – распорядился он. Повернулся и вслед за сержантом пошел к двухэтажному дому.
Зазвучали команды конвоиров.
Вскоре вернулся сержант с лаптями. Полина неумело намотала на ноги портянки. Бригада ее ждала. Обула лапти. Их погнали в тайгу.
Через два дня, подсчитав спиленные Полиной и Надей деревья и привычно выругавшись, Баран объявил, сверля глазами Полину:
– Завтра саботажниц на штрафпункт Усть-Дыру заметут. – Правильное название, Усть-Дюра, в лагере давно забыли. – Там быстро сдыхают… Сейчас список составляется. Я от бригады троих заявлю. Писательницу. Гречанку… – Баран сделал паузу. – И тебя.
Она молчала.
Он немного подождал. Не дождавшись ответа, фыркнул и ушел.
Надя повернулась к Полине. Но взгляда ее избегала. Тихо сказала:
– От многих слышала, что Усть-Дыра – гиблое место. Начальник там – зверь. Лучше согласись.
– Нет.
7
Этап вышел в Усть-Дюру в утренних сумерках, а пришел в сумерках вечерних. Последний отрезок пути на Полину опиралась писательница. Самостоятельно она бы уже не дошла.
Штрафпункт располагался между двумя невысокими холмами. Недалеко от ворот стоял небольшой одноэтажный дом администрации. За ним начинался плац. Слева находились четыре мужских барака, справа – три женских. Их ничто не разделяло.
После скудного ужина прибывшие женщины выстроились на плацу. С крыши административного здания их ярко освещал прожектор. Полина по-прежнему поддерживала писательницу. Та что-то беззвучно шептала. То ли молилась, то ли стихи читала. Возможно, это давало ей силы не упасть.
Мимо них нетвердой походкой прошла девушка, босая, грязная, в невообразимом отрепье, с копной немытых волос на голове. Наверное, когда-то она была красавицей. Девушка бессмысленно глядела перед собой.
Недалеко от строя остановилась аккуратно одетая полноватая женщина лет пятидесяти. Судя по всему – вольнонаемная. Сочувственно глядя на их измученные лица, торопливо заговорила:
– Сейчас хозяин придет. Будет выбирать. Вроде в обслугу, а на деле – в свой гарем. Он на девок падок. Так вы ему не прекословьте. Он этого страсть как не любит. Сразу: «Через вагон пропущу!» – Она указала рукой на чумазую девушку. – Видели? Она вот заартачилась. Из благородных как-никак. Так он велел оставить ее на всю ночь в третьем мужском бараке, где одни уголовники. Пропустил через вагон, то есть. Многие после такой ночи или с ума сходят… Как она… Или жизнь самоубийством кончают… Так что не перечьте. В гареме жить можно… Идет!
Она отошла.
К ним семенил на коротких кривых ножках начальник штрафпункта Сердитых. Низенький, пузатый, с одутловатым лицом, с толстыми губами, причем нижняя сильно оттопыривалась, с выпуклыми мутными глазами он удивительно походил на жабу. Полине казалось, что он вот-вот запрыгает. Он вызвал у нее чувство гадливости.
Сердитых стал перед строем. Оглядел прибывших с выражением брезгливости и презрения.
Если не считать животного сладострастия, самыми сильными в нем были два чувства: ненависть к «бывшим» и презрение к женщинам. Дворянок он и ненавидел, и презирал.
Он направил короткий жирный палец на Софию, гречанку из Краснодара.
– Ты – в обслугу. Выйти из строя! – Голос у него неожиданно оказался тонким, писклявым.
Гречанка повиновалась. Начальник штрафпункта ткнул пальцем в сторону Полины. Они с писательницей стояли в первом ряду.
– Тоже в обслугу. Выйти из строя!
Полина не двигалась.
– Я хотела бы на общие работы, гражданин начальник.
Лицо Сердитых выразило злобу.
– Она хотела бы! – Или идешь в обслугу. – Он сделал паузу. – Или велю пропустить тебя через вагон.
Эти слова привели Полину в ужас.
Она шагнула вперед.
(продолжение следует)