* * *
Здравствуй моя дорогая доченька. Прости меня, за долгое молчание. Не хочу ворошить или напоминать старое, я всё-таки решил прервать двухлетнее молчание и пойти первому на примирение. Я знаю, ты не можешь простить мне моего предательства по отношению к маме. Сама ты уже давно не ребёнок, да и я уже не молод, поступок мой хорошо обдуман, пойми это правильно, солдат своё отслужил, он чист перед всеми, он был в плену, изранен и заслужил покой. Я предлагаю забыть, как будто ничего не было, не дуться, а простить друг друга, так даже написано в заповедях где-то в Библии.
Ты знаешь, я более двух лет не живу в столице, думал, буду скучать по московской суете, но даже ничуть, ты не подумай, я не хорохорюсь перед тобой, как-то обвыкся здесь, возраст. Лишь только твоё не понимание и молчание не даёт мне покоя. Девонька моя, как я хочу тебя увидеть и поговорить. Меня часто порывает сорваться приехать в Москву, я даже представляю, как подкараулю тебя где-то, может, окликну в толпе суетящихся возле твоей редакции, возьму за руки. Но, к сожалению, я понимаю, что это не драматургия, не пьеса какая-нибудь, а жизнь, я сто раз посылал тебе сообщения по электронной почте, такое ощущение, что ты их даже не читаешь.
Теперь решил написать по почте письмо с уведомлением, с письмом высылаю ещё «кое-что», об этом ниже. Приехать я могу хоть завтра, но хотелось бы приехать понятым, я не считаю себя виновным, в чём либо. Ты для меня была и есть единственная дочь, а что касаемо мамы, и нас с Еленой Николаевной то это только бог нас рассудит, и прошу тебя, будь, пожалуйста, мудра и не занимай ничью сторону. Со слабой надеждой зову тебя и приглашаю к нам в К…к. О, как я был бы счастлив. Красоту и великолепие города К…ка в котором живу не буду даже трудиться описывать, они все в провинции чем-то похожи друг на друга. Домишки сплошь низенькие, златоглавые церквушки, звон на праздники, старушки в платочках, люди ко всему внимательные и откровенные. Помнишь, как мы ездили с тобой по Золотому кольцу? Этот городишко хоть не маленький, но кругом всё же одни и те же узнаваемые лица. Это очень удобно, к этому быстро привыкаешь как к обстановке в кабинете, к тому же настоящее натуральное молочко, и пр., природа знаешь ли. У меня накопилось очень много нового что тебе поведать, рамки письма не позволяют этого сделать, особенно если оно улетит в корзину.
Ответь мне доченька, мне страшно осознавать то, что тебе, в самом деле, не хочется знать, где я, что со мной, как я. Если это так, то пусть это будет моё последнее письмо. Большой и отдельный привет твоему Феликсу, надеюсь, что вы уже муж и жена (хотя сейчас это может быть и не обязательно) и ваши издательские дела идут в гору. Я часто вспоминаю, как вы на даче в беседке, длинными вечерами слушали мои неиссякаемые рассказы под хмельком, уговаривали меня попытаться хоть что-нибудь написать, а я всё отмахивался. Знаю, - я лентяй.
Так вот девонька моя, оказывается, у меня нашлось теперь и время и желание, я даже как-то увлёкся последнее время этим, это мне очень помогает и отвлекает. Высылаю тебе «кое-что» почитай и оцени своим опытным глазом, может тебе пригодится. Да кстати «кое-что» не имеет пока названия, это я поручаю тебе. Прежде всего, я писал о своей молодости (как ты часто меня просила), конечно, о любви, о весне, о той счастливой жизни, наполненной разочарованиями.
P.S. Быть может то, что ты прочтешь, многое тебе объяснит.
Твой любящий отец А.
* * *
Гудит и светит вечерняя Москва, со мной прощаться, ей совершенно дела нет. Я уезжаю, времени у меня ещё много, Курский вокзал не так далеко, поэтому я нарочно заскочил в распахнутые двери гудящего троллейбуса, проигнорировав ставшее почти родным быстрое подземелье метро. Стою на задней площадке тесного троллейбуса, слегка прижатый, дышу в запотевшее грязное стекло и смотрю на вяло текущую раскалённую лаву автомобилей. Это было в самом начале снежного марта 199…года, и не ставший тогда ещё родным для меня этот город выглядел уставшим от зимы. Многослойный прибранный снег по обочинам дорог и тротуаров, в своих исторических срезах хранил всевозможные артефакты миновавших весёлых зимних дней. Чавкающей серой снежно-подсоленной кашей покрыты дороги и тротуары, бесконечно месимые городскими жителями. Несмотря на начало марта, всё кругом ещё парит от холода и люди и авто и открывающиеся двери парадных дышат паром, но всё-таки уже не так как зимой, воздух свеж, другой не зимний, так и хочется его впустить, обжечься им, расстегнуть пальто, открыть окно, проветрить душно натопленные за зиму помещения. На улицах появилось всё больше щеголяющих смельчаков без шапок с красными от мороза ушами, в тоненьких брючках и лакированных туфельках, быстро скачущими кузнечиками, перебегающими от метро к офису и обратно. Казалось, что до окончательного становления весны ещё далеко, но нерушимое снежное московское царство увешенное фонарями и гирляндами, пошатнулось, поняв неизбежность своего поражения, и тайно приготовилось к бегству. Но какою бы ни была безжалостной погода с всякими катаклизмами и аномалиями, мегаполис для них всегда останется неприступной крепостью, тем более такой отчаянный как Москва.
Я уезжаю.
Всё складывалось у меня удачно, после долгих мытарств и шельмоватых хозяев нашёл, наконец подходящее жильё, снимал комнату у тихой старушки, которой было далеко за восемьдесят лет, комнату сдала мне стареющая её дочь, которая сама имела двух дочерей и двух внучек и жила на другом конце мегаполиса. Дочь старушки, сама была изрядно поношена, покрытая уже глубокими морщинами, но с ярким и дешевым попугайским макияжем на лице. Она, не вынимала сигарету изо рта, сдала мне комнату, думаю не ради тех денег, что я платил, хотя приезжала за ними исправно, а дабы старушка мать была хоть под каким-нибудь присмотром. Городского телефона не было установлено в той квартире, где я жил, мобильной связи тогда ещё не было, поэтому дочь оставила в прихожей свой домашний номер, написанный на обоях карандашом, просила звонить, если что и пропадала на месяц, но бывало, что приезжала внезапно. Убедившись, что всё хорошо, надымив дымом дешевых сигарет на кухне и погудев зычным голосом за стенкой о житейских проблемах, вскоре уезжала.
Но самое главное эта сама старушка Екатерина Семёновна божий одуванчик, практически не создавала мне неудобств. На вид она была маленькая, худенькая, высушенная как сухарь, с паутинами выделяющихся синих вен на руках, но с живым несломленным духом, не смотря на то, что шаркала маленькими шажочками по квартире и на улицу не выходила уже два года, из-за больных ног. Зато зрение и память имела отменную. Говорила еле слышно, чуть ли не шипением, очень тактичная и стеснительная старушка, когда я появлялся вечером, Екатерина Семёновна исчезала в своей комнатке. Это мне безумно нравилось, но некоторыми скучными вечерами, будучи в хорошем настроении, я старался с ней заговорить по душам, расспросить её, о той ещё Москве. Екатерина Семёновна сначала показалась мне замкнутой странной старушкой, отвечала односложно, тут же уходила, избегая моих расспросов.
Но прошло пару месяцев, видимо присмотревшись ко мне, начала постепенно оттаивать. Всё так же, не мешая мне, ей удавалось каким-то образом угадывать моё настроение, и Екатерина Семёновна появлялась на пороге моей комнаты, то на кухне. Мы говорили, она много рассказывала, часто сетуя на чёрствое государство, на прожитую в трудах и заботах жизнь. Хоть жаловалась, но всё-таки любовно вспоминала пьющего задиристого мужа, который бил её нещадно, ревновал, чуть ли не к каждому столбу. Начавшаяся вскоре война, забравшая мужа на фронт, тяготы военных лет, нисколько её не сломили. А наоборот, она мне призналась, что в тайне молилась о том, чтобы муж не вернулся живым вовсе, но он вернулся одним из немногих в округе, и стал буянить пуще прежнего, и никто уже не смел, одёрнуть ветерана войны. Умер он, лет в шестьдесят, прожил бы сто, если не пил бы, рассказывала она, словно на исповеди. Затем новая напасть, непутёвый младший сын, который жил при ней и пропил всё из дома, так и умер от водки в сорок три года, не оценив всю прелесть жизни. С Екатериной Семёновной мы вскоре очень сдружились, во мне было всегда что-то подкупающее стариков, я видел в ней желание исповеди и не препятствовал этому. Она давно никого не видела кроме меня, жаловалась на редкие посещения взрослых внучек, которых мне вообще не довелось увидеть, а жил я с ней ещё долго.
Первое время в Москве, мне как-то не везло, в отношениях с противоположным полом, хоть и вид я имел внушительный. Но вечно спешащие молодые москвички, толкающиеся локтями в вагонах метро, не обращали на меня ни какого внимания. А если и возгоралось что-то романтическое, то длилось недолго и затухало, лишь стоило девицам узнать, что я из провинции, из какого-то там города «Н», сразу шарахались от меня, как от прокаженного.
- Известно, что вам всем приезжим надо, «в Москве жить хотите…, нашёл дуру…»
Так думали они, или их так науськивали родители, я не знаю. Впрочем, может они в чём-то и правы.
Мне было в ту пору, двадцать лет с не большим, как говорят: за душой, в голове и в карманах гулял ветер. Лишь только взрослые не по годам глаза, давали какую-то надежду на перспективу, надо сказать, что я выглядел старше своих лет. Хоть я и вырос в провинции, но зато в приличной семье, всё же хорошо воспитанным молодым человеком, не смотря на трудности подросткового возраста.
Да, вы уже почувствовали, как я был одинок, мне не хотелось веселья, я их наоборот избегал, потому что Москва буквально кишела моими весёлыми земляками и хорошими знакомыми из родных мест, которые могли надолго выбить меня из колеи. Потому что я был горячим, увлекающимся молодым человеком.
Я начинал новую жизнь с чистого листа, порвал все свои сомнительные старые связи и отношения. Я стёр абсолютно всё, из своей памяти! Но иногда, ночами, это снова вылезает, пробиваясь сквозь кошмарные сны. Я канул в огромном мегаполисе, как камушек в бездну, и это мне нравилось, словно очищался от прошлой жизни. Спустя годы, узнал с любопытством от многих своих старых знакомых, что они не ожидали меня видеть, и были удивлены, увидев меня, решив, что я слетел с жизненной дистанции куда-то на обочину.
Ну уж нет.
Я ставил себе новые задачи, много читал, как раз в ту пору, в совершенном одиночестве начали рождаться первые мои стишки. Вскоре на улице возле дома, я подобрал одиноко мяукающего котенка и принёс его домой, котёнок оказался кошкой, и своим появлением в моей съёмной комнатке кошка принесла и образовала, какой-то домашний уют. Она гарантировано и с нетерпением ждала меня после работы, я жарил на кухне колбаску с куриными яйцами, кошка, изогнувшись и подняв хвост, тёрлась о ноги, а я ей за это, подливал молочка в блюдце, и засыпал под её мурлыканье. Екатерина Семёновна, как всё новое, встретила кошку настороженно, а потом и она её полюбила.
Иногда, зачитавшись далеко за полночь, утром вскакивал в беспамятстве под бешеный звон большого будильника и собирался на работу. Однообразная жизнь мегаполиса изо дня в день, дом-работа, подсчёт прибывающих, убывающих заработанных средств, чтение книг, редкие случайные знакомства и случайные связи, скукота. Что же ещё может быть?
Однажды осознал, что не так уж я одинок; тихая, шаркающая старушка, безумно привыкшая ко мне, начавшая с недавних пор настойчиво варить мне супы из своих скромных продуктов и ласковая кошка, вот моя новая семья. Я сам создал свой мир и привязался к нему, так разве я могу быть одиноким здесь.
Что-то новое, как будто покидал свой дом, это я ощутил, едучи в троллейбусе на вокзал, я простился с «ними» ещё вчера, потому что уезжаю прямо после работы, оставив деньги за три месяца вперёд, подозревая, что моя поездка может затянуться и во многом не зависит от меня. Я уехал, нарочно оставив кое-какие свои вещи, и пожелание не сдавать комнату пока я не приеду или, по крайней мере, свяжусь с ними.
Мои иллюзии, недавние мечты о городе «Н», всё растаяло, Москва уже поселилась в душе моей. Теперь еду не торопясь на задней площадке троллейбуса, жадно рассматриваю Москву совершенно другими глазами. Ежедневная беготня на работу, опущенные, как у «животной твари» глаза вниз, на подножный корм, постоянная замкнутость и экономия денег. Я понял, что абсолютно не видел Москвы. Я влюбился в неё заочно, даже побывав на красной площади, она показалась мне не такой величественной, которую привык видеть с экрана телевизоров под вышколенный блеск парадов
Причина моего отъезда, была вполне обоснована, я уезжал оформлять Российское гражданство. Получить гражданство в Москве, где у меня не было практически никаких шансов, из-за специально образованных ограничивающих барьеров, к тому же ни родственников, ни жилья, где был бы я зарегистрирован, ещё оставалась возможность женитьбы на Российской гражданке, но последнее ждать можно долго, и если с кем возможно было, это желание умирало во мне сразу же. У меня оставалась одна законная лазейка, выписавшись из украинского города «Н», получить гражданство в опустевшей Российской провинции, где, кстати сказать, проживала моя бабушка по матери. Валентина Васильевна так звали мою бабушку, проживала на юге огромной России в республике Адыгея, была не против, даже рада, предоставить мне такую полезную возможность. Похоронив деда года два назад, бабушка жила одна, она с радостью откликнулась, чувствуя скорый мой приезд, выразила готовность всячески ходатайствовать и зарегистрировать меня по своему адресу, через сотни километров телефонных проводов я слышал, как заёрзал под ней стул, и ей уже не терпелось во всём этом участвовать.
Надо сказать, вопрос о гражданстве стоял остро для меня в ту пору, мой нелегальный статус, подвешивал меня в воздухе, мешал в будущей возможной карьере, невозможность получения медицинских страховок, постоянные трения с правоохранительными органами. Ещё раз всё взвесив, я решил твёрдо рубить официальные канаты с теми местами, где вырос, и остаться в Москве, как путник, бредший по пустыне, наткнувшийся внезапно на оазис, да так и остался в нём, забыв, куда шёл изначально. А в то время, 90-х годов, более удачного сравнения и не найти пожалуй, время было такое, зачем куда-то идти, когда здесь «всё есть, как в Греции». Но, покорить этот поистине «третий Рим», ощутив на себе все неудобства человека, русскоговорящего, но из другого государства, действительно нелёгкая задача, но всё же выполнимая как оказалось.
Но эти все «неудобства» и призрачные ничтожные барьеры, отделить столицу от провинции, лишь закалили меня и усилили желание остаться. Как бесполезная попытка отгородить наглого кота от чулана, за закрытой дверью которого, висят мясистые гирлянды колбас, сушеных рыб, копченых балыков, на полках стоит молочко, сметана, творог. И пока скряга - хозяин запирает надёжно свой чулан на третий замок, с улыбкой говоря «пусть эта усатая бестия ловит лучше мышей и крыс в подвале», а этот кот – паршивец, уж мурлыкает и жмурит глазки внутри чулана, среди вожделенных горшков. Так же бесполезно отгородить сверкающую сытую столицу от наглого, голодного провинциала, с умными глазами, его ничем не испугать и остановить невозможно, кто-кто, а он-то знает на вкус серую корочку хлеба. Достаточно вполне одного года, чтобы этот провинциал ворвался в столичную упорядоченную суматоху через парадную дверь, а свою примечательную провинциальность он скинул навсегда пред дверью, забыв там прежнюю дружбу, любовь и обязательства. И ходит он теперь по проспектам, среди исторических красот без любопытства, совершенным столичным жителем, в блеске и благоухании, поглядывает с надменностью через витрины на тех провинциалов, которые ищут и не могут найти ход иль дверь, ведущую к той жизни. Да ещё кричит «прикройте по плотнее дверь, уж больно разит оттуда провинцией, или вообще заколотите наглухо её, столица ведь, не резиновая».
В салоне троллейбуса из динамиков раздался сдержано-радостный женский голос, объявляющий о том, что остановка Курский вокзал следующая, после чего можно без труда определить суетящихся, желающих выйти на ней, и я оторвался от окна, поправил дорожную сумку на плече пробираясь к выходу, вскоре вышел.
Полярник (24-го, 48 лет)
