Затем, встанет и уйдёт. И всё? А я, надо признаться, старался, а что же прикажете делать, если единственный билет уже продан, с азартом пошёл колесить по своей насыщенной биографии, где почти ничего не нужно выдумывать.
Как ни пафосно это звучит, в свои двадцать два года я без бахвальства могу сказать, что видано мною было много, как говорят, прошёл все школы жизни, везде бывал, и знаю всё не понаслышке. Бросившись в довольно юном возрасте очертя голову познавать самостоятельную жизнь и её перипетии. Бросился так, словно боясь опоздать, пробуя всё без разбора и идя над пропастью, по своему жизненному канату на ощупь, за что конечно был бит и тёрт этой же жизнью, довольно основательно. То была какая-то нахлынувшая временем само истребляющая странная мода, павшего тоталитарного строя, сквозь щели которого проникла вся грязь соблазнов и кривизна толкований о свободе. Да, свобода, несомненно, кружит, она соблазняет, свобода может легко и незаметно в неокрепших душах стать анархией, свобода – это, прежде всего ответственность. Нет, чтобы познавать начавшуюся жизнь постепенно, частично из книг не становясь на зыбкий тернистый путь, прохождение которого оставляло глупые, бессмысленные шрамы, которые будут беспокоить потом всю жизнь, будоража старость проснувшейся совестью. Но нет. Нам, молодёжи девяностых, нужно было брать всё охапками, играть во взрослую романтику, чтобы неожиданно состарится к тридцати годам. Та позабытая молодёжь переходного смутного времени, жестоко перемолотая, отданная на откуп новому времени, и ставшая жестокой ко всему извне, тяжкой тропой омытой слезами, кровью и усеянной нашими телами. По нашему первому свободному поколению, много было сделано выводов следующими поколениями, и увы не все первопроходцы прошли эту дистанцию.
С детства нас вели ровными шеренгами и лозунгами, душили пионерскими галстуками, комсомолом чистили неокрепшие мозги, высокими идеями низкого коммунизма. Мы вроде бы слепо верили в указанный путь или, по крайней мере, предполагали куда идём. Не согласных, конечно, секли показательно пред строем, мы бунтовали часто без какой-либо идеи, молодцевато, любая молодость хочет плыть против течения, против любого течения, лишь бы плыть вспять. И вдруг. Однажды нам сказали, разойдитесь, идите куда хотите, вы нам больше не нужны, и этот надлом произошёл в юном возрасте. Свобода стала самым страшным испытанием для нас, детей коммунизма привыкших ходить шеренгами. Хаос, анархия, воцарились повсюду, покуда взрослые делили новую страну, мы забросили лозунги, свобода нам кружила головы до одурения, мы её понимали как внешнюю раскованность. Нам не нужна была теория, мы сразу переходили к практике, исследуя действительность мироощущения эмпирическим путём, или как говорят в России, методом «тыка». Взрослые, набив карманы, поздно опомнились. Те, взрослые из коммунистического прошлого не предполагали, насколько мир изменился к тому времени, какие встречные проблемы могут возникнуть в нём, взрослые судили о нас, по своей жалкой забитой, зажатой комсомольской молодости. Тем временем дети этих комсомольцев, та новая молодёжь, которая сама себя съедала, истребляла безжалостно, душевной пустотой, потерей ориентиров, своей ненужностью, своим воспитанным с детства рабским сознанием и тоской по розгам или их отсутствием.
Но надо полагать, была и польза в том периоде, хоть сомнительная, но была, и были раны, и было отчаяние и разочарование, всё было в этом безбожии. Но чудным образом уберёгся, перескочил тот сложный период бушующих переходных девяностых годов и вдруг был выброшен волнами на чудный берег. Вынеся из этой безжалостной пучины заставшей меня врасплох, большой опыт, и собрав из прибрежных вынесенных осколков богатый материал который осел к тому времени у меня в голове.
Что же дальше? А дальше, я иду, твердо, поэтому дивному песчаному берегу, пенные волны стелятся под мои избитые рифами ноги, меня ничуть не смущают дальнейшие перспективы. Многие мои друзья, соратники «мореплаватели» так и канули навечно в этой бушующей пучине жизненных страстей. Я смеюсь и плюю на всё, исполненный радости видеть себя в этом мире, радуясь солнцу и только тому, что выполз на берег. Благодарю высшие силы, потому что не хочется предоставлять себя случайности, за удачный случай выпавший мне.
Может, я рано радуюсь? А что если я попал на необитаемый остров, на котором обитает воинствующее племя людоедов? Но я так безумно счастлив и это счастье затмевает мне глаза и разум, и разум мой на редкость чист и полон простых истин, как будто его тоже прополоскало солёною водою. А что же до людоедов, то будьте покойны, во мне столько сохранилось сноровки и опыта вынесенного из девяностых, что через пару дней, я натурально откушу нос главному людоеду, и непременно стану новым предводителем этого самого безжалостного племени, и они будут сидеть передо мной с открытыми ртами. Таким я ощущал себя, когда мне было двадцать два. Я знаю, это будет смешно, но я нарочно оставляю это. Но взглянув с другой стороны, на то они и двадцать два года, чтобы так себя ощущать.
Небольшую паузу, я взял, чтобы отвлечься, но более не буду забегать вперёд, оставим некоторую интригу касаемо моего прошлого, вполне достаточно этого вскользь упоминания о себе, тогдашних ощущений, оставим подробности на потом, прежде, чтобы продолжить и идти дальше. Скажу лишь о некоторых трудностях вдруг обступивших меня; одно дело разбрасываться словами пред девицей на лавочке, а другое дело писать об этом. Убеждаюсь и соглашусь с теми, кто пишет или пробовал писать однажды, насколько тяжело рассказывать о себе, уж тем более правдиво писать. Нет-нет, да и приврёшь самую малость, нет-нет и приукрасишь чуть-чуть, нет-нет, да и дрогнет рука, выведет, выправит все кривые линии, а это совсем не то. Не то, что мне нужно.
Но вам, уважаемый читатель, не стоит беспокоиться, пока я был откровенен с вами, здесь нет ни капли лжи, но как только появились первые соблазны, я тут же сообщил вам об этом, уходя с лёгкого пути. Лишь та ирония, пронизавшая всё здесь до последней строчки, сопутствует и помогает мне писать хоть как-то правдиво, иначе пришлось бы врать постоянно или писать с иронией, что я и делаю. Соглашусь, конечно, есть в этом некое юродство, но я доведу всё-таки этот рассказик до конца, раз уж начал, таким своеобразным путём, но уже всерьёз подумываю писать что-нибудь другое, и непременно представляться уже вторым лицом, это заметно упрощает процесс. Там уж точно будет место для разгону, хочешь и так, а хочешь и этак, да хоть что угодно.
Я продолжал рассказывать вкратце свою романтическую биографию, подобно моряку, обогнувшему весь белый свет на утлом судёнышке, да рассказал так, что самому ещё раз захотелось обогнуть его. В острых местах моего рассказа, когда я «оказывался» в штормовом беснующемся океане жизни на самом высоком гребне волны, и волны жадно открывали свои пасти, готовые вот-вот проглотить меня навечно. Валя покачивала сочувственно головкой, сидя совершенно спокойно, скрестив руки на груди, как ни в чём не бывало, но эта её защитная маска, скрывала лишь удивление и любопытство. В запале воспоминаний, для произведения лучшего впечатления, я наболтал много лишнего, что следовало опустить. Как пойманный преступник, уличенный в своих злодеяниях, после долгих препирательств, потребовал бутылку водки, сигарет и начал свою исповедь перед следователем, и во хмелю и кураже ощутил себя высшим существом над серыми людьми, потешаясь даже над самим следователем. А трезвым утром свернувшись калачиком на тюремных нарах, обхватив руками голову, в ужасе осознал свою жалкую участь. Ну да бог с этим, я рад, что не поведал ей, о том, как я прожил свою жизнь одним абзацем. Дескать, родился, учился, работал, бывал там то, а сейчас, вот, сижу с тобой на лавочке и разговариваю. Люблю я романтику, вы уж простите меня, и мир, мне представляется причудливым меняющимся калейдоскопом, я вижу многое в нём, до сих пор смеюсь и плачу как ребёнок, одновременно от этого, и перспективы будущих созерцаний приятной негой накатываются на меня ежедневно.
Мы сидели также неподвижно, Валя казалось, начинала понимать, что мои душевные порывы не так уж беспочвенны и неощутимы, они летали вокруг неё, я посылал всё новые и новые импульсы, они обволакивали её со всех сторон, я наэлектролизовал весь воздух вокруг нас. Я посылал новые импульсы, они от неё отскакивали, я посылал снова другие. А как тебе Валя вот «это»? Опять непроницаемая улыбка доброты, об которую разбиваются все мои баллады. Ну, тогда может «это» выведет тебя на свет. На. Держи. Конечно, дело дошло и до поэзии.
Рассказав вдохновенно несколько своих стихов, буквально выворачивая себя наизнанку перед хуторской девушкой, словно желая разбить окончательно все преграды между нами. Низвергнуть своим напором и решимостью, внутренние её колебания, которые могли быть. Ха, я не такие крепости брал. Как оказалось, я наивно ошибался, колебаний не было вовсе, а что было у Вали в голове, то мне не понятно и не известно до сих пор. Твёрдая, непроницаемая стена, выстроенная незаметно самой Валей стояла между нами, все мои старания ни на миллиметр не сблизили нас. Довольно ровное и сдержанное её отношение ко мне подогреваемое лишь простым человеческим любопытством, и как только любопытство испарится, как испитая чаша вина, как прочитанный захватывающий роман, как просмотр известного фильма, то Валя казалось, встанет и пойдёт равнодушно по своим делам.
Я продолжал стучать в эти закрытые двери, тарабанил по ним, буквально молотил дубиной, но всё тщетно, только зычное его эхо возвращалось обратно. И тишина ответная, тишина убивающая. Как же так? Валечка, Валюша? Так нельзя! Дай мне хоть какой намёк, полунамёк моим появившимся надеждам, хоть одно из двух слов «да» или «нет», не оставляй мне эту неизвестную, срединную ровную линию. Я, как игрок, ставил буквально всё на сегодняшний вечер, почему-то решив, что это моё Ватерлоо, непременно надеялся на свой успех, однако не знаю почему, что мне дало такую уверенность. То ли от своей излишней уверенности, которую испытывает мужчина, находясь подле женщины, изначально оценив её ошибочно, и неправильно взвесив свои шансы, то ли мной не были правильно расценены Валины флюиды, посылаемые мне, то ли предчувствуя скорый свой отъезд, я торопился, то ли снова виновата во всём она – весна. Не знаю, что на меня нашло, Ватерлоо одним словом, и как оно закончилось тоже известно.
Я чувствовал, что информации очень много, мозг бедной девочки может не выдержать, нужно дать ему передышку, всё переварить. Я долго молчал до этого и был одинок, а сейчас горло моё пересыхало от болтовни, наконец, и я иссяк в бессилии. Валя сидела, как-то задумчиво съёжившись, выждав тактично несколько минут, решила завершить наш романтический вечер. Поднявшись с лавочки, мы условились, что на днях непременно устроим пикник на природе, (вернее, я выпросил настойчиво) образовалась пауза, мы стояли друг перед другом, по Вале ползали причудливой формы комочки света, отбрасываемые фонарем сквозь листву, словно камуфляж. И на тёмном её силуэте угадывались своим блеском глаза, спустя мгновение, она накренилась всем телом к калитке, коснулась ручки, готовая идти во двор, но видя мою нерушимость, взглянула на меня укоризненно и непонимающе. В чём дело? Чего ты стоишь? Читалось в её укоризненном взгляде. Я не хотел уходить, считая, что заслужил чего-то большего, чем простое «до завтра», хотя бы увидеть нарочного томного взгляда с поволокой. Может разгадать скрытый обнадёживающий намёк на будущее развитие в её случайно оброненных словах, хотя бы услышать какую-нибудь оценку либо сочувствие. Я ещё надеялся, что её глаза подскажут мне и предательски выдадут своим иным воспалённым блеском что-то потаённое. Но ничего этого не было, никаких эмоций, или она их тщательно скрывает, неужели Валя настолько искушённая девушка в таких делах.
Надо признаться такого исхода я не ожидал, она стойко выдержала моё испытание, даже непоколебимо, так что сквозь её взгляд мне показалось, блеснула ироничная улыбка, разрушающая мои намерения. Я наткнулся на эту жестокую непонимающую улыбку и понял, что она меня видит, читает, понимает и безмолвно советует ничего не предпринимать, а идти домой. Однако расстались благожелательно, как мне казалось. Вот вам и Ватерлоо, и теперь я уже чувствовал себя уязвлённым мальчишкой. Но ничего и это пройдёт, нужно всё хорошенько обдумать, и переварить что к чему. Выйдя на дорогу, которую в этом месте освещал единственный жёлтый фонарь у магазинчика, я слышал, как за спиной захлопнулась калитка, щёлкнула металлическая задвижка, сонно тявкнул для порядку маленький пёсик, еле различимые Валины лёгкие шаги растаяли где-то в глубине ночного двора. Я остановился в задумчивости на островке света под фонарём, стягивающем к себе из ночи хаотичную мошкару, остановился, словно набраться энергии, прежде чем шагнуть в ночь и тишину. Под ногами валялась длинная тонкая лозина, подняв её, лозина оказалась довольно упругой как ружейный шомпол. Наотмашь прорезав несколько раз со свистом воздух, я скрылся в темноте. Шёл по ровной асфальтовой дороге не спеша в раздумье, курил, помахивал лозиной, сверчки напевали мне свои успокаивающие ночные трели, сопровождая монотонно всю дорогу, передавая свою эстафету. Усталость и подавленность чувствовало моё тело, оно требовало разрядки, на дворе весна, а я насыщаю его одной лишь болтовней.
Да, переиграл я с Валей. Нужно было проще говорить о цветочках, о бабочках, постепенно раздвигая границы. А я начал чёрт знает о чём. Начал ворошить серьёзные темы, зачем искал непонятные смыслы, боже мой, и кому. Этакий благородный рыцарь на белом коне. А на деле, ведь всё одно налетел на деревенскую девушку, как проезжий гусар, суть одна и та же. Шёл и рассуждал, глаза привыкли к темноте, на обочине дороги вырисовывались травянистые высокие размашистые кусты сорного борщевика с белыми или жёлтыми гроздями едко пахучих цветов похожих на укроп, какие обыкновенно растут по обочинам. Размахнувшись в темноте наотмашь упругой лозиной как саблей, я ударил по травянистому кусту чуть выше земли. Гроздья белых цветов вздрогнули, покачнулись в темноте, и куст медленно осел, повалился на землю и исчез подкошенный. Гусарская забава мне понравилась, как ребёнок, забыв про всё, оказался у другого куста более крупного. Я замахнулся лозиной «вжик», но куст устоял.
- Ах, ты значит вот так? - Резко замахнувшись, «вжик» куст лишь содрогнулся белыми гроздьями, но снова устоял, крепкий, толстый зелёный стебель его не поддавался.
- Ах, ты значит так, тогда я вот так! – Срубив боковые размашистые ветви куста, растущие по бокам, белые гроздья рухнули в траву. В темноте осталась видимой только одна пышная верхушка куста, как голова исполина.
- Ага, а как тебе вот так! – Взмах лозины и белая цветочная шапка куста отскочила и исчезла в темноте ночи. Почти до самого нашего дома я развлекался таким странным образом, спина моя покрылась испариной, на душе стало немножко легче от полученного пустякового разочарования.
Придя домой далеко за полночь, я улёгся в постель и долго не мог уснуть. Ворочался, думал о Вале, переваривал, анализировал произошедшее, смотрел со стороны, даже краснел за своё поведение. На моём лице появилась улыбка, потому что всплывала в моём сознании Лена. Её озорные живые глаза, её томящееся тело, мимика, кокетливые жесты, разговоры виделись мне, они всегда направлены все в одно русло, быстрее взрослеть. Хоть это конечно заметно, опытному мужчине, но зато это было честно, она была вся натянута как струна, готовая стать взрослой и бунтовать против всех моральных устоев, бросить вызов скуке и всякой холодной школьной логике. Будучи меньше по возрасту Валентины, Лена уступала, конечно, ей в некоторых рассужденьях, мыслях, даже в поведении, но и то за не имением своего опыта, или может чьего-то дурного влияния. Но она была жива, она была заразительно живая! Ах, если бы кто-нибудь взял эту бунтарку под свою опеку, чтобы она успела вырасти, пока она не наломала дров. Возникла даже чаша весов, долго сравнивая и прикидывая, я пришёл к выводу, что не достающие обеим девушкам половины, нужно взять и обменять друг у друга, с тем и заснул.
На следующий день, отрезвев от эмоций, я с сожалением понял, как был смешон, поспешив раскрыться пред Валей, я излил ей всего себя, лишь насторожив её против, да и как излил, требуя не двусмысленными намёками взаимности, что уж после этого излияния говорить с ней о цветочках и бабочках было невозможно. Мы были теперь, благодаря мне, уже чересчур близкими людьми, без особой близости, и теперь эта близость без близости мешает и отдаляет, оказывается такое возможно. Выйдя из дома, пройдя на кухню, с удивлением заметил Валину бабушку, Нину Кузьминичну, болтающую с моей Валентиной Васильевной за кружкой чая. Они явно долго не виделись, шептались о чём-то разгорячено, увидев меня, обе таинственно улыбнулись и примолкли. Я вышёл из кухни хоть и не завтракал, дав им возможность поговорить. Слонялся по двору примерно около часа, Нина Кузьминична, наконец, ушла, я вернулся на кухню, застав Валентину Васильевну в лёгком раздумье. Среди прочего выяснились, некоторые подробности кое-что объясняющие для меня, касательно Вали. Оказывается, что у неё имеется местный ухажер. И если точно передавать слова бабушки, то все мои шансы равны нулю, «они» уже долго встречаются, долго гуляют, «он» дарит ей много разных подарков на торжества и праздники, и вообще он ждёт, пока Валя окончит школу, (через неделю последний школьный звонок) и вскоре планируют пожениться.
- Ах, вот оно что? Ну, тогда всё понятно. - Не знаю почему, но эту весть я встретил с неким равнодушием и облегчением. Выразив Валентине Васильевне своё безразличие, попив чаю, я пошёл из кухни в гараж, заняться каким-нибудь делом. Но всё-таки некая грусть поселилась на моём лице.
- А, ты знаешь кто Валин жених то? – Спросила меня бабушка.
- Ну, кто же? – Я остановился в дверях кухни, и равнодушно развернулся.
- А, тот татарин, Коля или Толя, что нам с коровой помогал.
- Хм, Толя, я так и думал.
- Да. Толя. Толя.
- А разве он татарин? – Спросил я, припоминая его внешность, впрочем, вполне европейскую.
- Татарин, татарин, что не на есть татарин. А разве это не заметно?
- Ну что ж, очень хорошо. – Сказал я и вышел из кухни.
AndRR0n (13-го, 28 лет)
