Дедушкин старый знакомый
Истинные тайны не выдумать на бумаге, но и в своем материализованном и вполне реальном виде они доходят до чужих, непосвященных, ушей не всегда. Такое наследие, коли правдиво, вещь довольно редкая и в наших краях, поэтому все изложенное ниже и придается дневному свету, взамен пыльности и разложению в умах моем и моих близких.
Другой причиной, толкнувшей меня на сей поступок, было чувство долга перед умершими, а также чувство уважения к жившим и ныне живущим, ведь описанные события происходили довольно давно, а некоторые из менее важных, ещё давнее, и чрезмерной моей радости не было границ, когда наша родная газета, здесь же в М. согласилась опубликовать мои бдения и открыть эту историю для всех. Впрочем, во избежание осквернения памяти собственных предков, а также всех остальных задействованных, имена будут изменены и основная часть истории не будет приведена в целом виде, а скорее в форме обтечной но все же не ускальзывающей от основных идей. Искушенному чтецу такой подход может показаться озорным, но таким людям я могу только посоветовать поднять архивы, и вы увидите что история легко распознаваема и не без избытка информации, так как еще пять лет назад была у всех на слуху.
Для тех же из вас, читателей, знающих кто я такой и о чем хочу поведать более широкой публике, а так же для тех, напрямую или кровно связанных нитями сюжета с этим преданием, не желая вас тяготить сообщу, что о предмете интереса позаботились и все дела, бумажные и (в чрезмерном количестве) судебные, вытекавшие еще из следствий шестидесятилетней давности, были улажены и запечатаны, надеюсь навсегда. Всем же остальным: пусть вы взяли эту газету в день печати или десятилетие спустя – я смею надеяться, она займет вас и тогда.
Думаю, будет вполне разумно и оправданно, во имя соблюдения кое-какого сюжета, взамен прямому изложению урывков воспоминаний, воспользоваться отступной прозой и начать мою историю намного дальше и отличнее от того чем полагалось, но никак не отходя от основной темы.
Когда я начал себя помнить, а случилось это лет эдак в пять, меня заботило не так уж и много вещей. Мама готовила вкусный завтрак и ужин, а на обед я не появлялся из-за дел более насущных в тот момент. Состояли они большей частью из планов спасти мир способами мне доступными и недоступными. Сколько раз собиралась наша дворовая рать на уличные скиталища военных действий, звучали славные речи и великие подвиги заполняли время с часу до семи, когда нужно было воротиться домой. Помимо того, я занимался изучением окружающего с довольно проницательной настойчивостью: случалось, разбирал камешки щебенки и раскладывал их по величине и форме, иногда рассматривал травы и листья с такой тщательностью, будто в них были сокрыты тайны к невиданным сокровищам, а доводилось набрести на какое-либо новое насекомое (животных в городе было маловато) - живое или даже лучше мертвое - я тут же тащил трофей домой и до дыр протирал страницы имеющихся справочников семейной библиотеки, стараясь отыскать название найденного мною гада. Мама не всегда радовалась таким находкам, но отец, в шутку попекая слушать мать всегда подмигивал и подвигал нужный том научного фолианта.
Родители мои были людьми довольно набожными и кроткими; каждое воскресенье мы справлялись в церкви, а затем, отбросив все домашние нужды, развлекались вместе днем, а иногда и вечером, коротая его за настольными играми. Отец был ученым орнитологом, и дома то и дело появлялись разноперые птицы которых я любил всей душей и вдоволь потчевал своими жуками. Полной противоположностью к науке, мать работала в небольшой живописной кофейне на углу с библиотекой; там они и познакомились. По последней причине, а именно работе мамы, я довольно часто бывал в кофейне, а ещё чаще, в соседствующем книгохранилище. Вследствие такого увлечения, читать я начал намного раньше сверстников и с удовольствием откладывал дела по спасению вселенной ради книги-другой. Не скажу, что я понимал все что читал или знал значение всех открывшихся предо мною слов, но ветхость некоторых томов, запах страниц, и особенно иллюстрации заставляли забывать обо всем и вся и пропадать под сводами библиотеки вечность.
Так в исканиях и мечтах проходило мое детство, но, увы, оно было бы не полным без теплых летных дней в лесном домике моих прародителей. Каждое лето, исключая время поездок за границу, я находил себя на пороге длинной веранды маленького, но довольно ухоженного гнездышка, где коротали свой век бабушка и дедушка. Родители не всегда оставались надолго – отец посещал разного вида конференции то тут то там за границей, а мать, верно его сопровождавшая, тоже была не против отвлечься и увидеть мир. Я и сам не раз был спутником подобного рода путешествий, но ничто не могло сравниться со свободой и чарованьем моего лесного царства. Сутки напролет бродил я по окрестностям лощин и западин, все сильнее углубляясь в их тайны и находя неописуемые вознаграждения во всякой живности там обитавшей. В то время нога охотника ещё не ступала в эти владения и вся девственность природы открывалась предо мной как на ладони; я же не брезговал воспользоваться таким редкостным шансом.
В ссадинах, исколотый колючками и почесываясь от зубов крапивы, с карманами полными шишек и разноцветных неведомых плодов, уставший но счастливый, я возвращался к домику лордом - как к замку, неся с собой дары прилежных владений. Родные, с которыми проводил эти достойные минуты, никогда меня не бранили и не запрещали ровным счетом ничего, оставляя себе на попеченье. По вечерам, встречая измученного но счастливого ребенка в победоносном состоянии, дедушка Боб тихонько посмеивался и с мнимым укором: «Опять дел наделал?» прижимал к себе, пока мы вместе пересекали ров живой изгороди и подымались по деревянным ступеням в крепость, где бабушка, всегда красивая и довольно молодая в моей памяти, уже накрывала королевский стол.
Вольности в шутовском поведении конечно не остались безнаказанными слишком долго, и вот в один прекрасный июльский вечер, осматривая очередную рощу, мне не посчастливилось и моя нога оказалась сломанной в двух местах. Случилось это быстро и, по крайней мере в начале, довольно безболезненно, когда покоряя сбитую грозой вершину сосны я поскользнулся на мхе и полетел вниз приземляясь на нижние конечности. Шок, впрочем, прошел почти сразу и на крик – место приключения было, слава богу, довольно недалеко - уже мчался дедушка с ружьем, готовый на жертвенные подвиги.
Дотянув, кое-как до утра, мы приветствовали врача – маленького пухлого человечка из города по имени Форд, который поспешил диагностировать закрытые переломы и, заранее подготовившись, тут же на месте провел все подобающие процедуры, после чего спешно удалился, ссылаясь на дурное самочувствие причинное изобилию лесного кислорода. Не забыл он оставить устные, а по требованию бабушки и письменные рекомендации, в которых право я не нуждался, и которые серой тенью мерещились мне с самого начала лечебных страданий. Запрет длинных прогулок на месяц сокрыл меня в келье замка и все старания родных разбавить тоску сводились на нет. В рассвете мечтательных лет я на месяц оказался узником на окраине свободного леса.
Однако, пускай читатель не подумает что мое положение было уж до крайности безысходным и заслуживающим тягчайшего соболезнования. Да, выбираться в чащу одному уже не было дано, но взамен, чудеснейшим великолепием предо мной предстало изучение долговечных книг, времен юности моих стариков, за которым я теперь и проводил большую часть времени. Второй наградой, был осмотр и проникновение во все уголки летнего коттеджа, который так и блистал невиданными доселе предметами забытого прошлого и к которым внимание раньше не приставало, блуждая в чаще. Чего только стоили громадные часы с кукушкой - отбивавшей свои крики на час позже обычного, кирпичный камин - один из тех которые согревают только своим видом, ну и, конечно же, моя любимая музыкальная шкатулка – бабушкино наследие, которое по ее словам она еще девушкой выменяла у проезжающего цирка цыган. Так, слушая приятные уху трели, и представляя себя уже не королем, а верховным оттоманом циркачей бродяг, я проводил вечера в блаженном полете мысли.
Естественным было и то, что собственной комнаты у меня тогда не было из-за издержек пространства, и я в манере кочевника сновал по всем помещениям, находя сон то в одной то в другой. Чаще всего это был чердак – источник все новых археологически откопанных диковинок - но иногда доводилось забредать и к старикам, где я укрывался за стеной пологов огромной викторианского вида кровати, привезенной на материк ещё прадедом, построившим сие жилище. Причина, возможно кажущаяся читателю пустячной, но довольно веская для меня в ту пору, по которой заходил я в почивальню прародителей не часто и всегда не один, был шкаф.
Ранее в повествовании уже наводился пример великодушия бабушки и дедушки, дававших мне волю делать что заблагорассудиться, но все же, подходя к главному вопросу своих исканий, должен заметить что и этому был предел.
Он стоял на втором этаже, перпендикулярно викторианскому ложе и вначале внушал мне необычайный интерес, делавшийся ещё более невыносимым из-за запрета к нему прилагавшегося. Единственная попытка, уже в своем корне неудачная, завершилась полнейшим фиаско и к моему величайшему удивлению это был первый, и с тех самых пор последний раз когда я был наказан в том доме.
Думаю уместным будет, чисто из побуждений точности, дать подробное описание предмета столь великого обольщения и последовавших за ним жертв.
Этот шкаф неизвестного мне времени, был сделан из нержавеющего металла и казался вещью, единственной в своем роде, не вписывающейся в обстановку комнаты и дома целиком. Размеров вместилище было громадных, таких, что при довольно малом росте на то время (да и сейчас) мне пришлось бы приставлять стул, чтобы хоть немного дотянуться верхней панели, граничащей с потолком. Резные узорами, двери были плотно закрыты и, как мерещилось, заткнуты так глухо, что лезвие ножа не могло даже двинуть щель между двух соседних пластин. В завершение картины, шкаф был обмотан грубой цепью обрамленной замком и я ни разу не видел чтобы он открывался, как и не знал что там сокрыто. На все расспросы родные отвечали тем, что внутри спрятан секрет их счастья и что если шкаф открыть, то оно уйдет от них навсегда. Не приняв столь ветреные и суеверные объяснения всерьез, я с детским простодушием и присущей всем нам любознательностью, столь остро бурлившей во мне в ту пору, в первый же удобный момент проник в почивальню, спеша вкусить запретный плод.
Увидев меня, ищущего ход к огромному чугунному замку, охранявшему двери вместилища, дедушка - что ему не свойственно - пришел в свирепую ярость и возместил, на местах довольно мягких и дорогих, гнев сполна, не пожалев офицерского ремня. Ида, а именно так звали мою бабушку, тоже моментально угасла в печали но, со свойственной только ей женственностью и способностью подавлять все чувства во имя кротости, переняла меня с гремящих громом дедовых рук и заключила в обхваты настолько крепкие и влажные от слез, что вопросов о непрощении и быть не могло. С тех пор грехообратимые мысли были отвращены от столь вредного предмета и я, проглотив гложущее любопытство, в слезах – моих и бабушки – зарекся не подходить к шкафу вовсе.
Тридцать лет прошло с тех пор и вот я снова обиваю порог старческой обители. Бабушка, Господь упокой её душу, уже давно отошла в мир иной, но дед, доживая свой девятый десяток всё ещё бодро, хотя и немного медлительно, встречал меня в объятьях.
Однажды, в такой час, после радушного приема и правнуков, которых вместе с женой я в тот раз захватил с собой, дед жестом подал знак и вдвоем мы удалились в пустую комнату. Усевшись в кресле качалке, которое облюбовал он ещё и в моей детской памяти, старик изнемог и поведал что час его близко и что он чует ангелов смерти в изголовьях каждый раз, когда в страхе подымает утром веки. Неутолимый, как настойчиво я не старался отвести грустные мысли, седовласый старец не давал мне впасть в то же печальное состояние и заверил что только одна вещь может удостоить его покой и снять трудное бремя смертности. Тяжело вздохнув, он поведал что уже который год подряд хранит на душе страшную тайну, а так же, что только мне под силу, дай я согласие, рассчитать его с совестью перед встречей с творцом. Я отвечал, что готов на все ради его седых лет и покоя, каких усилий бы это ни стоило и что, что бы он не задумал, останусь при нем. Лишь на мгновенье облегчившись, словно рассчитывая на подобный ответ, прародитель подозвал ближе к себе и помутнев, схватил меня за руку. Вид при этом у него был такой, словно сама смерть снизошла из потустороннего и склонилась прямо над моим плечом, доставая до потолка ко второму этажу, куда и был устремлен его полный ужаса взор. Достаточно испугавшись, я, в порыве благоговейного сострадания и внучьего смирения, присел у кресла и стал всеми известными мне средствами успокаивать, видно не на шутку расшатавшиеся, нервы деда. Старания не были тщетны и, еще несколько минут поборовшись со страшными виденьями, известными одному ему, добрый родственник упал в тревожный сон, оставляя меня терзаться в загадках о тайне.
Впрочем, мои мучения (да помилует меня Господь!) были недолгими, как и его. Следующим утром почивальцу и вовсе стало плохо и, отправив жену с детьми за городским лекарем, я ни на секунду не покидал его ложе. Перерывами между кошмарными виденьями и здравым бредом, снисходившим с уст, дедушка возобновлял былой вид и в те минуты слезы рекой котились с усталых глаз. Я так же не сдерживал душу и оплакивал дряхлое тело, не желая прощаться. В один из таких моментов ясного бдения, старец, приложив одну руку к сердцу, а другой, с неимоверным усилием, поманил к себе жестом; наклонившись, я услышал хрип, исходивший, казалось, из самых далеких и еле мерцавших комнат души. В нем таилось единственное слово: «Шкаф». Сказав это, дед обмяк и испустил дух, лежа на моих руках.
Одолеваемый вероломной грустью и разбитой надеждой, все еще склонившись над холодевшим телом предка, я проглотил слезы и направил взгляд туда, откуда, и в последние миги, не мог оторвать его мертвец. Шкаф стоял на прежнем месте, там, где он стоял и в давно ушедшие радостные годы. Находясь в почивальне второго этажа, как я и говорил, рядом кровати деда, дьявольская конструкция пылилась в красной тени запнутых штор и изливала на меня, оставшегося в полном одиночестве, неизвестные чувства – далеко не приятные в своем корне. Ещё раз взглянув на тело, распростёртое предо мной, я заметил что правая рука, плотно сжатая в смертном жаре, помещает в себе некий предмет, не замеченный раньше. Нежно, еле касаясь уважаемого родственника, из ладони мною был извлечен ключ дивного мастерства, хотя ржавый и кверху надломленный. Сомнений быть не могло.
Распахнув шторы и смахнув годовалую пыль с замка и цепей, я предстал перед гигантом, сходным Голиафу, ни на грань не сменившемуся за эти лета. Таинственность, в глубине своей граничащая любопытство и дразнившая нервы от нового напряжения, заполонила комнату, а то и весь дом, добираясь до моего разума и мыслей, когда дрожащими руками я поворачивал отмычку. Мгновение, и замок уже валялся у ног; вскоре поддалась и ручка. Но стоило только на чету приоткрыть двери как из шкафа вырвался чудовищный запах, зловоние которого превосходит все дурманящие составы и смеси которые мне когда либо доводилось слышать на тогда, и до теперь. Вдобавок к этому, внизу, где шкаф почти касался пола и уходил в него припаянной пластиной, из щели, небольшими каплями пустилась мерзкого вида жижа, которая по мере увеличения прорези, превращалась в плотный поток и кашей нечистот стекала на ковер.
Слезы вновь омочили глаза, теперь от вони, но рука моя не остановилась и, взявшись за обе ручки, я, с громом и ржавим треском, распахнул сей смрадный контейнер, орошая себя потопом грязи и шлака. О ужас! Какая же картина открылась моему лику! Сколько еще последующих ночей я не мог спать и столько же просыпался в кошмарах.
Напротив, заложившись в углу стальной конструкции, прикованный цепями по рукам и ногам, на меня смотрел скелет широко открыв сверкавшую зубами пасть. Я возмолил о спасении и в безмолвном удивлении, сменившимся тут же испепеляющим жутким трепетом, повалился назад, стараясь не потерять сознание. Глазниц у каркаса не было вовсе, вместо них на меня смотрели две черные ямы полные личинок и жуков – отвратительных и мерзких, ползучих пожирателей плоти. Эти же кишащие насекомые, а так же многие другие: многоноги, червяки, костоеды, четыреногие, шестиногие, крылатые и ползучие, в огромном количестве, измерявшемся сотнями, находились повсеместно на костяке и сходно чувствовав себя потревоженными, неистово двигались во всех возможных направлениях. Об органах и мышцах и речи быть не могло, так как все что от них осталось теперь наполняло пол комнаты и пачкало ботинки супом из червей и ошметков ткани или чего бы то ни было, плававшего в нем. Кандалы, еще слабо державшие остов и прилипшие к костям, были не столь ржавы, а как я рассмотрел - хоть и с величайшим отвращением - покрыты засохшей кровью. Кожи тоже не было видно и только несколько клочков волос на пожелтевшем, не менее липком, черепе, черной паутиной облепливали кость. Еще несколько клочков, выдранных видимо в неистовом порыве борьбы за жизнь, свисали между кандалами и на скелетьих руках, склеившись в пальцах.
Набравшись страху, я не мог двинуться с места, пораженный осознанием столь полонящего видениями открытия, когда вдруг почувствовал легкое касание на плече. Холод, до этого имевший место в моем сердце, обледенил меня целиком, ведь обернувшись, я увидел деда, скорчившегося в болезненной улыбке, из-за отсутствия многих зубов казавшейся ещё более неземной и коварной. Возможно всему виной мое, покрытое пеленой гнусного носу галлюциногенного тумана, воображение, но его слова были грубы и громки и не взирая на только что упочившее состояние призрак молвил: «Знакомься, это Вильгельм – мой старый знакомый». После такого гласа, живой труп разразился хриплым хохотом, гул которого и по сей день преследует меня в темные минуты сознания. Я же, не способный более совладать собой, повалился наземь теряя все чувства и последним что видел и слышал, на память приходит заупокойное гоготание моего старца.
Очнувшись часами позднее на полу, весь в омерзенной и нудной копоти, я нашел деда в новопреставленном состоянии, а скелет, с наверняка сдвинутым сквозняком и отпавшим черепом, на своем месте в оковах.
На этом мое правдивое сказание подходит к концу, как конец обрели и покойные. Те из вас, кто не верит писанному слову или же, по известным причинам, готовы оспорить здесь составленное: вы и сами можете посетить обе могилы на Фридриховом кладбище – они и поныне там.
Ссылка на этот материал:
Общий балл: 0
Проголосовало людей: 0
Автор:
MakswelКатегория:
Ужасы
Читали: 187 (Посмотреть кто)
Пользователи :(0)
Пусто
Гости :(187)
Размещено: 19 августа 2014 | Просмотров: 495 | Комментариев: 2 |