Хочу посмотреть на мать Танаса, умершую три дня назад, в седьмой день месяца Сбора Урожая. За городом, на берегу для нее уже возведен погребальный костер по образу Зиккурата и мавзолей, где будет лежать прах. Все ждут только прибытия басилевса, которому первым следует возложить факел.
Церемония начинается вечером, как только золото и багрянец заката меркнут, сменяясь насыщенной ночной синевой. Погребальная квадрига везет тело Амистис, покоящееся в живых цветах и источающее ароматы миро и нарда. Я не вижу ее, но почти наверняка знаю, как выглядит эта женщина. Она парсийка, а значит, у нее глубокие воловьи глаза под тонкими разлетающимися, как крылья чаек, бровями, прямой нос и пухлые губы. От природы бронзовая кожа в смерти приобретает неприятный желтушный оттенок, поэтому лицо закрыто яшмаком, прошитым золотыми и серебряными нитями. Она спокойна и сосредоточена, она жена басилевса и мать басилевса. Амистис гордится сыном и умирает умиротворенной, с чувством выполненного долга.
Вряд ли мне когда-нибудь будет знакомо это.
Танас берет лошадей под мундштуком и ведет к костру. Он не унаследовал томной красоты матери, глаза – голубая сталь, черты лица, хоть и правильные, но без намека на изящество. Лишь черные волосы, завивающиеся на кончиках, говорят о примеси парсийской крови, победившей кровь отца.
Басилевс восходит на костер и там, на самом верхнем ярусе, став ближе к богам и звездам, он перерезает горла лошадям. Слышу их замирающее булькающее ржанье, от которого становится муторно. Но Танас уже спускается и берет в руки факел, поднося его к дровам, обильно политым маслом. Они вспыхивают, пламя ползет вверх, и вскоре погребальный костер, по-царски пышный, вздымается к черному небу. У бочек вышибают пробки, льется вино, кажущееся кровью в ослепительно ярком свете.
Я не вижу лица Танаса, только расслабленную спину, бессильно опущенные руки и поникшие плечи. Смерть матери глубоко расстроила его. Хочется подойти и взять за руку, хотя бы просто соприкоснуться плечом, но положение не позволяет. Да и что сказать ему? Я не знаю своей матери, меня отдали в храм Иштар почти сразу после рождения. Кажется, она была сирийской наложницей у кого-то из парсийских князей. Это не добавляет мне знатности происхождения.
К утру костер прогорает. Легкий утренний ветерок перекидывает горстки пепла, который собирают в несколько золотых урн и ставят в мавзолей. Дверь запечатывают, и теперь никто не потревожит прах матери басилевса.
Бессонная ночь кинула тень на его лицо. В рассветной полумгле он кажется страшно постаревшим и хищно-жестоким. Подбираюсь как можно ближе, и меня замечают. Танас хмурит брови и закусывает губу. На лице ни радости, ни скорби - застывшая маска, выточенная искусным резчиком. Он подходит ко мне вплотную, внимательно изучая, точно видит впервые. Я тоже смотрю, отмечая, что снова придется привыкать к Танасу, за три долгих года поменявшего черты.
- Помнишь, ты обещал исполнить любую мою просьбу? Зайдешь?
Он еще больше сводит брови. То ли ему не нравится, что я разговариваю с ним столь откровенно в присутствии солдат и придворных, то ли устал от меня. Но басилевс не прогоняет зарвавшуюся любовницу.
- Зайду. Сейчас.
Он сажает меня в седло перед собой, так, будто я его невеста. Замираю в кольце знакомых рук, вжимаюсь в него…если бы можно было врасти! Почти не вижу дороги, но Танас и так помнит, где находится мой дом.
Мы заходим туда, вместе переступая порог. Хатсор, не глупая, тут же прячется куда-то, оставляя нас вдвоем. Уже полностью рассвело, но солнце по-осеннему равнодушно, и в комнате прохладно.
Наливаю ему вина в чашу, и он пьет залпом, неразбавленное, крепкое. Глубоко вздыхает и ловит мой взгляд. В его глазах плещется ярость, не ко мне – ко всему миру, смеющему поступать по-своему. Черты лица заострились, как у плотоядной птицы. Новый Танас способен причинить боль, не ведая того, потому что сам знал ее слишком много и давно перестал ощущать. А самое ужасное – ему нравится это. За яростью в глубине глаз тлеет безумие, еще слишком неясное окружающим, но уже заметное близким людям.
Меня опрокидывают на постель. Сминают ее идеальный порядок. Выплескивают злость в каждом движении, ломая…не сопротивление - я слишком хорошо знаю, как все будет – а бледную тень непокорности, возмущение не духа – тела, с которым обращаются слишком грубо и жестко.
Знаю…вижу насквозь своего басилевса…но больно. Отворачиваю лицо, чтобы он не видел зажмуренных глаз и гримасы, кривящей рот. Кусаю губы, пальцы, но молчу…потому что так надо. Потому что хочу достучаться до того, кто внутри, кто еще помнит о нежности и страсти. Слезы текут непроизвольно, больше от обиды, но я чувствую их тепло, губам становится солоно… И Танас прекращает истязать меня. Он прижимается теснее, хотя теснее уже вроде бы некуда, целует искусанные кровоточащие губы, пробует на вкус соль и железную горечь. Я открываю глаза и слабо улыбаюсь. Он продолжает, но уже не так порывисто, пытаясь доставить удовольствие и мне…
В этот момент он почти такой же, каким был семь лет назад.
Танас проводит у меня еще две ночи, пока решает дела в Асфе. Он мало говорит о походах, теперь больше о дворцовых интригах и планах один безумнее другого. Я не верю его идеям, но верю в него. Теперь мне лучше пифии открыто, как изменится мир и каким он будет в скором времени.
Басилевс уезжает, попрощавшись, как всегда, коротко и холодно. Напоследок он сообщает, что собирается жениться, как того требуют нужды Империи. Я пожимаю плечами и отвечаю, что один из моих любовников предлагает содержать меня и жить в его доме.
- Не имеет значения, что мы делаем порознь, - говорю я. – Но если боги определили нам еще одну встречу - ничто не помешает ей.